– Как Ульяна догадалась, что я люблю тебя? – подивилась Анна, когда они уже споро шагали по мягкой пыли тропинки – путь к дому в обратном направлении оказался короче.
– Это я догадался, – Владимир самодовольно усмехнулся, – и велел ей устроить нам свидание.
– А где она? – спросила и поняла, как нелеп вопрос.
– Где ей быть – мужа ублажает!
Ухмылка Владимира и слово «ублажает» резанули Анну, как некогда брошенное им бродячей собаке «ничего ведь не происходит». Но она подавила неприятное воспоминание – не та была сейчас минута. Её радовали любовь Владимира и собственная неизведанная прежде пылкость и более этого – обнаружившаяся вдруг способность не потерять голову от страсти и одним коротким возгласом отрезвить опытного в любви и, разумеется, никогда не знавшего в ней отказа зрелого мужчину. «Сколько же ему лет?» – думала она, искоса поглядывая на молчавшего Владимира. Чем большая бы обнаружилась в их возрасте разница, тем сильнее бы она порадовала – приручила, приручила. Никогда она так не гордилась собой.
Остановились у крыльца покоев, отведённых рязанским гостям. Одна ночью Анна бы его не нашла. У крыльца застыла стража.
– Великий князь, поди, спит беспробудно, – сказал Владимир довольно громко, не заботясь о том, что стража услышит. – Давеча он перебрал лишнего.
В словах Владимира Анна не уловила ни насмешки, ни неприязни к её мужу – печаль ей послышалась в них – и с жалостью подумала: «Как же горестно ему сейчас…»
– Мне тяжело отпускать тебя, – прошептал Владимир, снимая с её плеча свой камзол. Стражники, будто повинуясь приказу, повернулись. – Но не в нашей власти… Приятных сновидений тебе, милая.
– Прощай, любимый, и прости меня. Я дура, жадная и бестолковая баба. Всё оставляю на потом, а потом может никогда не наступить. Прощай!
Анна почти бегом поднялась на крыльцо и в дверях оглянулась: князь, понурившись, стоял внизу. Она почувствовала, что теряет его навеки, и заплакала.
Под удивлённые и обеспокоенные взгляды своих девушек, ничего им не объясняя, быстро прошла в опочивальню. Там было ещё темнее, чем во дворе, едва теплилась лампадка. На постели, которая угадывалась по светлому пологу, шумно, сонно дышал Василий. Не удерживая слез, Анна принялась раздеваться. Потом тщетно искала ночную рубашку и полотенце – таз был, кувшин с ещё тёплой водой был, полотенце забыли положить.
– Перестань шарить в темноте – зажги свечу. И почему ты плачешь? Что у тебя произошло с Фёдором? – Василий говорил совершенно трезво и холодно-спокойно.
– С Фёдором? С каким Фёдором?
– Так князь Пронский именуется в бумагах – Владимир его домашнее, дедово имя. Так что у тебя с ним?
– Всё, всё, всё!
И тихо, ужасно тихо стало в опочивальне, будто никого в ней и не было. Василий затаил дыхание. А вдруг умер – испугалась Анна.
– Что ты молчишь? – вскрикнула она и бросилась к постели. – Ну, ударь меня, побей – только не молчи, скажи что-нибудь!
– Я очень люблю тебя, Анна.
10
«Умерла та курочка, – говорили на Руси, – что несла татарам золотые яйца», – и ошибались: курочка была жива-живёхонька и яйца продолжала нести, может, даже чаще, чем прежде, но перестали ими москвитяне делиться с ордынцами. Иван собирал Русь, присоединяя к Москве одно княжество за другим. Иван перестраивал Москву, желая придать ей пышность как единственной на свете столице православия. После неудачного нашествия Ахмата, после его позорного отступления никто из ближайших соседей не отважился противостоять великому князю Московскому. И это всё с каждым днём укрепляло в нём уверенность, что Москва – наследница Византии, а он преемник самодержавной власти византийских императоров.
Столица православия должна была, прежде всего, иметь достойный её предназначения кафедральный собор, а построить его мог только очень искусный зодчий, «муроль», как говорили тогда в Москве. Ивану хотелось, чтобы этот «муроль» был самым лучшим на земле. Софья убедила, что сыскать такого можно лишь в Италийской стороне. Много, очень много вёрст отделяло эту тёплую сторону от Московии, добираться до неё предстояло несколько месяцев, и всё же, благодаря новой великой княгине Московской, она стала москвитянам, да и рязанцам ближе иного государства Европы. Подобно древнему Шёлковому пути, открылся новый путь из Рима – в Москву. Двигались по нему искать лучшей жизни, точнее лучших заработков, купцы, лекари, ремесленники. Многие из них проходили через Переяславль Рязанский и – не задерживались, хотя великие князья Рязанские и пытались залучить умельцев. Но те признавали лишь величие Ивана, который начал именовать себя государем всея Руси и готовился переменить герб княжества, дело было только за Тверью. Великий князь Тверской, брат Марьюшки, мешкал с присоединением к Москве: дал устное согласие, а закрепить его на бумаге не спешил. Иван не торопил его, ведь Рязания тоже сохраняла пока самостоятельность – пускай тешутся ею до времени. Сам он тоже тешился – самодержавием: любил посидеть на троне, подаренном ему Палеологами, покрасоваться в «шапке Мономаха», которая якобы была вручена великому князю Киевскому Владимиру Мономаху византийским императором.
За «муролем» Иван отправил посольство во главе с боярином Симеоном Толбузиным. Конечно, тот не мог возвратиться в Москву, не найдя никого достойного, и привёз из Венеции некоего Ридольфо Фьораванти, прозванного за многие умения и ум Аристотелем. Толбузин уверял великого князя, что еле уговорил зодчего ехать в Москву и с большим трудом получил разрешение на его выезд. Злые же языки, из соотечественников зодчего, поговаривали, что тот рад был пуститься хоть на край света, так как скрывался от гнева папы Римского. В Риме подозревали, что появившиеся было на потеху людям фальшивые монеты со смешным и заведомо искажённым изображением папы чеканил Фьораванти. Его посадили в тюрьму, лишили должности. Хотя вина зодчего так и не была доказана и его выпустили, подозрение осталось, и благочестивые католики даже в Венеции опасались иметь с ним дело. Так что приглашение великого государя Руси спасло Ридольфо Фьораванти от нищеты. Великий же князь Московский положил иноземному зодчему жалованье огромное.
Иван не прогадал: Фьораванти построил за четыре года собор, о котором летописец сделал на всякий случай, вдруг прекрасное строение не дойдёт до потомков, запись: «…была та церковь чудна вельми величеством и высотою и светлостью, и звонкостью, и пространством, такой же прежде не было на Руси опрочь Володимирской».
Прежде чем приниматься за постройку, Фьораванти осмотрел храмы в Ростове, Ярославле и Владимире. Владимирский храм произвёл на него большое впечатление, и его зодчий взял для новой постройки за основу. Однако переосмыслил его образ, наполнил иным содержанием: Успенский собор в Москве должен был восприниматься уже не как первопрестольный храм одного, пусть и могучего княжества, а всей православной Руси.
Требовательные московские правители, Иван и Софья, были весьма довольны Фьораванти: он и впрямь оказался Аристотелем – выказал себя искусным литейщиком, знатоком военного дела. Отливал пушки, ядра, не раз сопровождал Ивана в его походах. Софья писала о нём Анне, звала её посмотреть Успенский собор, постройка которого была закончена за год до нашествия Ахмата. Теперь прославленный иконописец Дионисий «со товарищами» украшал собор настенной росписью. Предпочтение на сей раз было отдано русским искусникам – иноземцы не справились бы с этой работой.
