– Хочешь, я тебе свою старую отдам? – предложил Ерванд. – Она же тебе нравилась.
– Из антенного уса? – засмеялась я. – Детский сад! Ты хоть раз настоящую шпагу видел? У неё и вес специальный, и эфес, и гарда, и раствор для полировки клинка. А звон во время поединков – как самая лучшая музыка. Вот постучи погосовской «шпагой» по туманяновской: звук, будто мама на доске колбасу режет.
Мальчишки растерянно уставились на своё «оружие». Погосов незаметно коснулся своей мутноватой плексигласовой саблей блестящих ножен Димкиной шпаги.
– Не нравится – ну и катись! – вдруг заорал Ерванд. – Без тебя обойдёмся. Думал, ты человек, а ты… Констанция Бонасье!
С тех пор между мной и мальчишками был «вооруженный нейтралитет». Я заметила, что из их портфелей больше не торчали кончики и рукоятки «шпаг», зато от одежды здорово начало попахивать лошадьми. Дважды в неделю они нетерпеливо переминались на остановке, выглядывая вдалеке редкий трамвай, идущий на ипподром, обсуждая непременный тренерский «втык» за опоздание. Ерванд с Погосовым, отойдя на несколько шагов от Туманяна, раскуривали на двоих одну сигарету, поругивали нерасторопный трамвай. А через месяц, когда Туманян в очередной раз попал в больницу, забросили свою верховую езду и снова начали околачиваться в нашем бывшем «штабе».
Я с тех пор, как поссорилась с мальчишками, вертелась на переменах возле класса, в котором училась Алида. Со звонком сгребала в портфель тетрадки, ручки, учебники, бросала свой пятый «Г», разыскивала в коридорах класс сестры и всю перемену жадно прислушивалась к «взрослым» разговорам.
Однажды мне даже удалось напроситься на день рождения к Алидиной однокласснице, которая хвасталась, что её родители заказали у тёти Фиры специальный торт со свечками.
Правда, мама сначала не хотела отпускать меня. Ворчала про кучу невыученных уроков, про то, что я останусь на второй год, не поступлю в институт, выскочу замуж в восемнадцать лет, стану домохозяйкой. И всю жизнь проторчу у плиты: буду печь торты на заказ.
– Ни в коем случае не притрагивайтесь к салатам, – в конце концов сдалась мама. – Неизвестно, какими руками их нарезали. И не ешьте торт. Говорят, Фира красит крем марганцовкой, йодом и синькой.
Десятиклассники почти не сидели за столом. Девочки набились в дальнюю комнату, парни курили на балконе. Потом ненадолго присели, отпили шампанского и убежали танцевать. Только я торчала в столовой, не решаясь просочиться в тёмную, гремящую музыкой гостиную. Ковырялась в тарелке, которую девочки доверху наполнили салатами, сыром, колбасой и даже противными горькими маслинами. Глухо молчала в ответ на восклицания хозяйкиной бабушки: «Кушай, угощайся, да! Почему не кушаешь?!»
В центре стола стоял огромный торт с семнадцатью потушенными свечами. Он был весь в кремовых волнах. Красных, жёлтых, синих. Я не отводила от него глаз: так хотелось попробовать хоть кусочек. Особенно со стороны синего крема. Ведь красный и жёлтый уже встречался мне на магазинной «Сказке». Казалось, синий крем какой-то необыкновенный, совершенно непохожий на остальные. Но после танцев все набросились на холодный лимонад и наотрез отказались от горячего чая. Поэтому торт даже не тронули, так неразрезанным и убрали в холодильник.
3
До того как устроиться работать на телефонную станцию, тётя Нора звонила к нам не часто. Всего несколько раз в год. Поздравляла с Новым годом или днями рождения, торопливо жаловалась на своё «проклятое давление», сахар в крови, вены на ногах, хвасталась «повышением» дяди Сурика, новой заграничной поездкой Артура на соревнования по фехтованию на рапирах. И всё время обещала приехать или написать подробное письмо.
С осени 1988-го у нас почти каждый день трезвонила междугородка. Тётя Нора уже не торопила позвать маму, а подолгу разговаривала с Алидой и даже со мной. Расспрашивала о положении в Баку, демонстрациях, погромах, беженцах из Армении. На этом месте мама всегда выхватывала трубку и старалась побыстрее свернуть разговор. Притворно удивлялась тёти-Нориным выдумкам, клялась, что в Баку всё как обычно, то есть тихо-мирно, и ни с того ни с сего начинала выпытывать рецепт какого-нибудь варенья. А потом весь вечер возмущалась, что я болтаю по телефону лишнее и наши разговоры наверняка подслушивают члены националистической организации «Народная армия».
Хотя эти разговоры и подслушивать не надо было: в любом бакинском дворе каждый вечер – прямо общее собрание. В нашем дворе о Карабахе
[4] вообще так незаметно зашёл разговор, что я и не запомнила, кто первым его начал.
Тётя Нина, как обычно, достала из холодильника баночку инжирного варенья, дядя Рамиз, кряхтя, бухнул на общий дворовый стол огромный кипящий самовар, тётя Валида звякнула стопкой блюдец и стаканчиками-армуды
[5], тётя Шушаник, жена дяди Армена, осторожно поставила хрустальное блюдечко с тонкими ломтиками лимона, тётя Фира принесла блюдо свежеиспечённых булочек, я – потемневшую серебряную сахарницу. И по всему двору привычно разнеслись ежевечерние ароматы чабреца и ванили, спокойные голоса обычных взрослых разговоров, почти синхронное прихлёбывание дяди Рамиза и дяди Армена.
А когда начали обсуждать съезд депутатов, перестройку, демонстрации в Ереване, сразу разгорелся спор из-за «карабахского вопроса». Дядя Армен из-за этого даже не ополовинил свой армуды, а дядя Рамиз забыл в очередной раз упрекнуть меня за слишком крупно наколотый сахар.
– Шесть веков подряд, со второго века до нашей эры, Карабах входил в состав Великой Армении! – подняв вверх указательный палец, торжественно начал дядя Армен.
– А раньше чей был? – отозвался дядя Рамиз. – С неба армянам на нос упал?
Дядя Армен продолжил:
– С X века все историки – арабские, немецкие, русские – писали, что главнейшие обитатели Карабаха – армяне.
– А, – раздражённо взмахнул рукой дядя Рамиз. – Так и скажи да, что, как всегда, хотите хапнуть чужую землю! Зырт
[6] вам, а не Карабах!
– Во всём Ленин со Сталиным виноваты, – кое-как сдерживался дядя Армен. – Зачем в 1921 году включили Карабах в состав Азербайджана? Не знали, что там девяносто четыре процента населения – армяне?!
– Правильно сделали, умные люди были! Чох сахол
[7], Ленин! – Дядя Рамиз приложил правую руку к сердцу и картинно раскланялся. – Чох сахол, Сталин!
