– Это тоже умные люди написали? – взорвался дядя Армен. Он вытащил из кармана потёртую «Правду» полугодовой давности, развернул её и зачитал сообщение ТАСС: – «28 февраля 1988 года в Сумгаите (Азербайджанская ССР) группа хулиганствующих элементов спровоцировала беспорядки. Имели место случаи бесчинства и насилия…», а? Три дня людей резали-жгли, дома грабили-громили, а в газете – всего несколько строчек! Какая «группа хулиганствующих элементов», какие «беспорядки»? Почему прямо не написали «националисты», «геноцид»? Там такое творилось…
– А про то, что ваши с нашими в Кафане и Мегри
[8] в 1987-м, 1988-м сделали, много написали? – отозвался дядя Рамиз. – Про них газету не сохранил, нет? Только про свой Сумгаит хочешь помнить?
Дядя Армен раздражённо отмахнулся от тёти Шушаник, испуганно шепчущей: «Бола эли
[9], бола!», гневно сложил старую «Правду» и, прихватив табуретку, ушёл в свою квартиру.
– Они думали что? И Кафан-Мегри им простим, и Карабах отдадим, и ляб-ляби
[10] на блюде подадим? Бараны, думали, да? – оглянувшись на папу, возмутился дядя Рамиз. И весь вечер, то и дело прерывая партию в нарды, рассуждал о «бесстрашии и мужественности азербайджанских патриотов-сумгаитцев», о своём «глубочайшем почтении и уважении к этим достойнейшим мужчинам-львам».
С тех пор как возник «карабахский вопрос», многие в нашем седьмом «Г» заговорили по-азербайджански. Кое-как, связывая десяток знакомых азербайджанских слов сотней искажённых русских – «машинлар, переменлар» и так далее. А если не удавалось подыскать ни одного азербайджанского слова, спрашивали перевод у Ибрагимовой Диляры, год назад переехавшей в Баку из Хачмаса
[11] и шпарившей по-азербайджански без запинки. Диляр вдруг перестала, как раньше, заискивать перед самыми модными девчонками, стесняться своей неправильной русской речи, акцента. Наоборот, басом затягивала на переменах песни Зейнаб Ханларовой
[12], снисходительно поправляла лепечущих по-азербайджански одноклассников, стыдила не знающих языка:
– Ты каждый день кушаешь? Что кушаешь? Пяндир – сыр, эт – мясо, помидор – помидоры, бадымджан – баклажан? Хлеб кушаешь? Да? А это не армянский, не русский, а азербайджанский хлеб, чоряк. Чтобы им не давиться, надо его народ уважать, знать азербайджанский язык.
Только Ерванд Амбарцумян с мальчишками ни слова по-азербайджански не говорил. Наоборот, то и дело старался вставить какое-нибудь армянское словечко, связав его десятком искажённых русских.
На больших переменах он по-прежнему пропадал со своей командой на школьном дворе, пыхтя сероватым дымком за невысоким мемориалом Рихарду Зорге. Спустя пять-десять минут после звонка вся команда шумно вламывалась в класс, невыносимо воняя дешёвыми сигаретами, дебильно выпучивая глаза в ответ на замечания учителей. Весь оставшийся урок приходилось слушать объяснения под ржание или неприличное перевирание учительских слов.
На коротких переменах Ервандовская команда отпускала замечания вслед проходящим девочкам, обсуждая их фигуры, причёски, одежду, репутацию. Нередко в этих обсуждениях я разбирала армянские слова, которые тётя Нора произносила шёпотом, рассказывая маме про свою соседку. Особенно на переменах доставалось Диляре. Мальчишки не уставали высмеивать её раздражающе яркие красные колготки, предлагали достать импортный выпрямитель ног, гнусавя, затягивали мугам
[13] Зейнаб Ханларовой. Диляра же, отойдя на безопасное расстояние, шёпотом насылала на Ервандовскую команду все известные ей гаргыши
[14]: «Пусть ваши имена будут написаны на могильных камнях», «Пусть саваны будут вашей единственной одеждой», «Пусть болезни и смерть поселятся в ваших домах».
4
«Ка-ра-бах». Мне каждый раз казалось, что первые слоги этого слова, «Ка-ра», доносящиеся с площади Ленина, будто взрывали воздух, заставляя его испуганно вибрировать, а последний – «бах» – походил на удар.
В голове намертво засели тексты лозунгов, надписей на транспарантах, на которых с изнаночной стороны краснели слова: «Широко шагает Азербайджан!», «Баку – красавец город, приятно жить и трудиться в таком городе!»
[15], «Да здравствует нерушимая дружба народов СССР!».
– Эр-мян-лар, рад ол-сун!
[16] – скандировала проходившая мимо нашего дома толпа. «Русские – в Рязань, татары – в Казань, без евреев и армян расцветай, Азербайджан!» – чёрной краской было написано на теперешней лицевой, бывшей изнаночной стороне транспарантов.
За последние несколько месяцев на площади Ленина побывали многие бакинцы. Мама однажды очень рассердилась, узнав, что Алида со своими однокурсниками ходила на митинг. Заставила нас обеих поклясться «маминым здоровьем», что мы за километр будем обходить площадь Ленина, не будем сбегать с лекций и уроков, поддаваться на агитацию каких-то там аспирантов с кафедры педагогики.
– А что тут такого?! – возмутился вернувшийся с работы папа. – На митингах, между прочим, уважаемые люди собираются! Я там Самеда, Заура, Ровшана с Эльханом встретил. Сто лет с ними не виделся, с тех пор как с коньячного завода ушёл. Отличные ребята!
Вечером во дворе тётя Валида вполголоса рассказала, что в этом месяце ЖЭК составлял подробные списки жильцов – имена-фамилии, возраст-национальность – вовсе не для получения талонов на мясо-масло. А для националистов, чтобы те знали, по каким адресам живут армяне.
Мама, послушав тётю Валиду, ужасно расстроилась, сто раз назвала себя дурой и идиоткой за то, что честно ответила на все жэковские вопросы. Папа шумно и многословно успокаивал маму:
– Грета, ты забыла, чья ты жена? Ты Гаджиева Вагифа жена! Кто посмеет тебя хоть пальцем тронуть? Да я со своими ребятами знаешь что с ними сделаю?!
А мама внимательно прислушивалась к этим клятвам и уверениям, не рассердившись даже на папино любимое обещание умереть у её ног.
