– Айо! Слушаю, говорите! Да, слушаю! Кто это?
Тётя Нора застыла в дверях спальни, белея в темноте длинной ночнушкой; мама тянулась к трубке:
– Наши? Вагиф, Алида?
Но дядя Сурик лишь молча отстранялся, напряжённо слушая прижатую к уху трубку.
– Всё, – сказал он нам, отойдя от телефона. – Спать идите. Нора, где в этом доме свечи лежат? Я эту блокаду!.. – И, не реагируя на тёти-Норины вопросы, закрылся в комнате Артура. А рано утром, заняв у соседа по лестничной площадке полбака бензина, уехал, так и не ответив ни на тёти-Норины, ни на мамины вопросы.
12
Дядя Сурик вернулся в Ереван поздно ночью в кузове старого помятого грузовика с табличкой за лобовым стеклом: «Аскеран. Молодёжно-студенческий отряд самообороны Арцаха». Всю дорогу дядю Сурика трясло и подбрасывало на узкой деревянной лавке, а он, согнувшись, прижимал свои ладони к одному из трёх цинковых гробов.
Тётя Нора упрямо качала головой, горячо доказывая соседям, шофёру, мне, маме, что это какая-то ошибка. Что Артур сейчас в Чаренцаване, на сборах от институтской военной кафедры. Что нужно срочно позвонить в часть, позвать к телефону Артура или хотя бы Мушега с Ваганом, и всё сразу выяснится… Дядя Сурик, не снимая правой ладони с гроба, левой неловко пошарил в кармане, вытащил покорёженные японские часы и молча протянул их тёте Норе.
Перед похоронами был устроен долгий митинг на Театральной площади. На трибуну один за другим выходили выступающие и, обращаясь то к трём закрытым, стоящим на помосте гробам, то к тёте Норе, то к огромной толпе слушателей, начинали говорить речи. О коварстве врага, применяющего противотанковые мины. О своём почтении и глубоком уважении к этим трём святым мученикам, павшим за армянскую нацию. О мужестве, уподобившем их львам, богам. О пролитой крови, обеспечившей вечное существование армянского рода и чести. Я напряжённо пыталась понять каждое слово, шёпотом спрашивала перевод у мамы. Но вскоре оказалось, что, в общем-то, все говорят почти одно и то же, меняя лишь порядок слов.
Я, как в детстве, бесконечно раскладывала по слогам имена «А-ртур», «А-шот», «А-га-си». Все три на букву «А», как три верхние строчки алфавитного списка из школьного журнала. Первые, с кого обычно начинается в классе повальный бессмысленный опрос…
Справа и слева от тёти Норы стояли досрочно вернувшиеся из Чаренцавана Мушег и Ваган. Терпеливо кивали в ответ на ежеминутно повторяемое тётей Норой:
– Даже не видела, кто там лежит, не открыли, не показали. Точно знаю, там не он, не Артур. Этот Сурик, эщи клёх
[51], привез какой-то запаянный железный ящик… Я же знаю, материнское сердце же не обманешь! Там не он, не мой мальчик!
Два дня назад Ваган тайком передал мне пачку неотправленных писем Артура. Ровно двадцать пять штук, их хватило бы на целых семь-восемь недель. О последних летних днях, о начинающейся осени, о водолазке, непременно надеваемой под гимнастёрку в самом начале первых холодов, о море дармовых грецких орехов, осыпающихся во дворе казармы. Ваган долго рассказывал мне, как они с Мушегом отговаривали Артура от Аскерана, как упрашивали ехать с ними в Чаренцаван… Но разве его переубедишь? Взял с них слово, что будут прикрывать его по телефону, отсылать в Ереван заранее написанные письма со штемпелем Чаренцаванской военной части, и уехал. Что теперь делать с этими письмами? Может, когда всё немного уляжется, я осторожно отдам их тёте Норе, дяде Сурику?
– Артур, Ашот, Агаси, – вдруг раздался с трибуны голос замминистра, отца Ашхен. – Ереванец, мегринец, кафанец… Трое бесстрашных юношей, пожертвовавших собой ради освобождения своей Родины. Трое достойнейших мужчин, награждённых правительством медалью «За мужество». Безмерна эта потеря для нашего Отечества, для всего армянского народа, для меня лично. Но самое главное – для их матерей и отцов. Нет сегодня тут с нами родителей Ашота, Агаси, но родители Артура Мамиконяна – вот они. – Замминистра навёл ладонь на тётю Нору и начал читать стихотворение:
– Не вернулся сын твой с поля боя,
Наземь пал, чтоб больше не вставать…
Где, скажи, мне слово взять такое,
Чтоб тебя утешить в горе, мать?..
[52]От имени правительства родителям погибших будет вручена также единовременная помощь на обустройство памятника сыну – 250 рублей.
Замминистра сошёл с трибуны, пожал руку дяде Сурику, поцеловал тётю Нору:
– Шат шноракалутюн, майр!
[53]
Гробы сняли с помоста, и они поплыли над нашими головами. Два – на мегринское и кафанское кладбища, один – на Ераблур
[54].
Замминистра, взмахнув руками, как дирижёр, крикнул стоящим на площади:
– Возмездия!
«Возмездия! Возмездия! Возмездия!» – отозвалась Театральная площадь.
13
Тётя Нора после похорон Артура больше не вышла на работу. Целыми днями просиживала в своей комнате, прислушиваясь к шагам на лестнице, скрежету ключей в замочной скважине, ворчала на дядю Сурика, который каждый вечер ставил четыре красные гвоздики в хрустальную вазу в комнате Артура.
Я так и носила с собой письма, которые передал мне Ваган. Хотела даже попросить Ашхен принести их тёте Норе. Но на семи днях
[55] кто-то из однокурсников Артура сказал, что Ашхен получила приглашение от Колумбийского университета и на целых три года уехала в Нью-Йорк. И письма остались лежать в моей школьной сумке.
В комнате Артура всё было так же, как и раньше. Кресло, магнитофон, плакаты, книги, шпага, ковёр… Лишь на письменном столе за хрустальной вазой с четырьмя красными гвоздиками появился портрет непривычно серьёзного Артура. В тёмном костюме, белой рубашке, с гладкими, аккуратно причёсанными волосами и с чёрной шёлковой ленточкой, плотно охватывающей нижний угол рамки. Я чуть шире приоткрыла дверь, сделала несколько шагов к письменному столу, осторожно дотронулась до почерневшего оплавленного металлического браслета часов. Диван Артура по-прежнему был застелен клетчатым пледом, на «моём» кресле лежал недочитанный Чейз
[56], а на стене тускло поблёскивала запылённая рапира. Единственный солнечный луч, упираясь в красный ковёр, бросал на шпагу оранжево-ржавый отблеск.
Я хорошо помнила, где у Артура лежит жидкость для чистки клинка. Смочила ею носовой платок, осторожно провела по рапире…
