– Я на отца не в обиде. Он не виноват, что родился вольной птицей. Ну, не был он приспособлен к семейной жизни, и все тут. Музыка – она свободы требует. Наверно, я в него характером пошла – мне тоже нужна свобода. Отец просто был собой, а себя не переделаешь. В любом случае я рада, что у меня родители – оба люди искусства.
Выдвигаю бедро, ладонь – на затылок, будто фотографу позирую.
– На самом деле, мне жаль отца. Он даже не представляет, что потерял.
Джонас смотрит с таким восхищением, что сердце начинает подпрыгивать, как шарик на бильярде-автомате: вниз, к желудку, вверх, к горлу; по ребрам – взад-вперед. Знаю: таких, как я, днем с огнем не сыщешь. Я это в себе культивирую, и, похоже, успешно. Мне нравится, что Джонас мной проникся – как я прониклась им.
Поворачиваюсь к океану, а Джонас вдруг обнимает меня обеими руками, утыкается подбородком мне в плечо. И кажется: если мы сейчас полетим вниз, в воду, Джонас удержит меня на плаву, вытащит на берег.
Были у меня парни, которые воображали, будто я – вроде бабочки, мне самое место – на бархате, на булавке. Пытались запереть меня в отношениях своими вечными «где», и «когда», и «как», а я этого не терплю, я бешусь, если парень начинает планировать чувства. Были и другие парни – те, наоборот, радовались, что я в их жизнях как появлялась, так и пропадала. Не то что некоторые девчонки – норовят купить билеты за три месяца до шоу, связать парня этими билетами по рукам и ногам, брр.
Джонас ни к первой категории не принадлежит, ни ко второй. Мы вместе здесь и сейчас – над черной зыбью с белыми барашками. И этого достаточно.
А вот что меня действительно напрягает – это что нельзя рассказать о нем Руби с Амалой. Я саму эту мысль гоню. Если и представляю себя с ними, то только так: мы в комнате Амалы, красим волосы Руби в какой-нибудь фантастический цвет, дурачимся, хохочем. Было время, мы ходили по картинным галереям, знали наперечет все модные кафешки и музыкальные магазины; ни одного концерта не пропускали. Почему же я в мыслях возвращаюсь к самым простым, примитивным развлечениям; почему вижу нас троих в пижамах?
– Вив, что с тобой?
– Ничего.
Прозвучало не очень уверенно.
– Скажи, Джонас, при папе у тебя много друзей было?
Он кивает мне в плечо:
– Да, много. Все славные ребята. Они никуда не делись, ты не думай. Просто я теперь занят по горло. И… в общем, ты знаешь. Они не представляют, как со мной разговаривать… об этом.
Прежде чем я успеваю отреагировать, Джонас сам задает вопрос:
– Ты никогда не рассказывала о своих друзьях. О тех, которые в Сиэтле. Наверно, у тебя их не меньше тысячи. Ты ведь, не успела сюда приехать, уже целую сотню завела.
Дергаю плечом. Радуюсь, что Джонас не видит моего лица.
– Мы поссорились. Незадолго до моего отъезда. Дело прошлое. Сейчас я в Верона-ков.
Но почему же так ужасно, ужасно, ужасно хочется сфоткаться с Джонасом и послать фотку Руби и Амале и написать, что я влюбилась в ОЧЕНЬ ХОРОШЕГО ПАРНЯ и что это очень хорошо?!
Мы стоим, тесно прижавшись друг к другу; стоим до тех пор, пока радио не извещает: мой день рождения кончился. Я думаю о кораблях – какие они мощные и в то же время хрупкие перед лицом морской стихии. Думаю о маяках, о надежных причалах и о крушениях, которые всегда случаются нежданно-негаданно. Думаю о любви, о том, чего заслуживаю; а еще о себе – как пытаюсь принять все, что дает мне Вселенная.
Вдруг из радиоприемника доносится нечто новое – заводное такое, в стиле фолк.
Джонас шепчем мне в самое ухо, и я слышу его улыбку:
– Хорошая композиция. Одна из моих любимых.
Сначала мы просто слушаем, но начинается припев, от которого возникают мысли о полете. И тогда наряженный пингвином мальчик с серьезными глазами хватает за руки синекрылую девочку и кружит, кружит ее, кружит. Мы виляем бедрами, притопываем, как подгулявшие крестьяне, что давят на вино кислый виноград. То и дело мы попадаем в маячный луч, и я знаю – наши длиннорукие тени движутся по небосклону, хоть мы их и не видим. Все правильно. Потому что это и есть место для меня – между полным мраком ночи и тугим, несносно ярким лучом. Я улыбаюсь, я танцую; ночной ветер треплет волосы Джонаса. В день рождения мне для счастья хватило бы и китайских фонариков с бенгальскими огнями. Но есть еще Джонас Дэниэлс. Он озарил для меня весь мир.
Нас даже созвездия видят; нам по семнадцать, мы побиты жизнью, а все-таки танцуем. В сердцах у нас хаос и боль, но мы сильнее, чем кажемся.
Глава 14
Джонас
Просыпаюсь от стука дождевых капель. Еще не открыв глаза, думаю, что стучат кровельщики. Или кондиционер сейчас помрет от эмфиземы. Просто в Верона-ков летом не бывает дождей. Не бывает, и все.
Небо за мансардным окном сплошь бледно-серого цвета. Затяжной дождь, отнюдь не летний ливень. На часах ровно десять. Невероятно.
В кухню иду мимо комнаты Лии. Лия еще спит, свернувшись клубком, словно котенок. Раньше я не понимал, почему она так рано просыпается. Теперь понял: ее будит солнечный свет. Внизу Бека с Исааком играют в настольную игру, которую сто лет из шкафа не вытаскивали. Мирно играют. Не цапаются.
Странный день.
Принимаю душ, готовлю на всех сэндвичи с яйцом вместо овсянки, потому что… потому что сегодня все шиворот-навыворот. Среди лета идет дождь, младшие притихли; значит, будем есть завтрак с высоким содержанием холестерина. Лия надкусывает сэндвич и кривится, так что я тащу его маме в спальню. Мама сидит на кровати, вокруг веером разложены бумаги. Но она переоделась. Она не в пижаме. И волосы не такие, как всегда. Блестящие. Причесалась она, что ли?
– Привет, дружок, – говорит мама, поднимая взгляд.
В лице тревога. Трудно объяснить, почему перемена настолько заметна. Когда человек долго в апатии, у него сил нет даже на мимику. Кажется, печаль не дает такому человеку и глаза-то толком раскрыть. Но сегодня утром мама чуть дрогнула ямочками на щеках. И лоб у нее как-то разгладился.
– Привет. Я тебе сэндвич принес. Правда, его уже отведали. Лия отведала. Но он пока не остыл.
– Спасибо.
Мама улыбается. По-настоящему. Боже, я что – в чужом теле от сна очнулся? В чужой семье?
Смотрю на бумаги, не могу удержаться от вопроса:
– Что ты делаешь, мам?
Она заправляет за ухо прядь волос.
– Да вот Наоми вместо меня отслеживала счета.
Мышцы сводит судорога. Денежный вопрос! От одного упоминания о деньгах я взмок, как марафонец.
– Наоми отлично справлялась, но в этом месяце ей понадобится помощь. Надо кое-что пересчитать для верности. Убедиться, что мы держимся на плаву. – Мама, наверно, чувствует мое напряжение, потому что добавляет: – Мы и впрямь держимся, сынок. Знаешь, почему я выбрала профессию бухгалтера? – спрашивает она, что-то черкая на листке.
