– А в рай ты веришь, Джонас?
Сама себя я считаю неверующей в Бога, потому что в церковь не хожу. Но и других за это не осуждаю. Пусть себе верят, лишь бы вреда не было. Только, если я в Бога не верю, почему я регулярно обращаюсь к некоему высшему существу? «Помоги», – прошу я шепотом. А то, бывает, злюсь за свою судьбу на высшее существо. «Это же несправедливо! – говорю. – Ужасно несправедливо. За что ты так со мной?» Выпадают дни, когда я верю в реинкарнацию, а иногда – и в рай, каким его описывают взрослые малым детям – с золотыми улицами, ангельскими хорами и вечным счастьем. А бывает, я ни во что не верю, потому что жизнь – вроде хода, который червяк в яблоке проел, и ничего не исправишь, и никто нам, людям, не поможет.
– Мне бы хотелось верить в рай, – после паузы говорит Джонас.
– Хотеть и верить – разные вещи.
– Да, разные.
Он вздыхает. Похоже, эта мысль его посещает с мучительной регулярностью.
– Я и сам знаю.
Вот так ему, так. Я из него высосала энергию, он теперь даже улыбку натянуть не сможет. Вообще, если хочется человека добить, я лично рекомендую разговоры о смерти и Боге. Действует безотказно.
Волны накатывают на скалы и разбиваются вдребезги; накатывают и разбиваются. Грудная клетка грозит дать трещину с левой стороны. Сердце – странная зверушка. Поглядеть – просто толстая мышца с несколькими трубками. Иногда мне кажется, что мое сердце сделано из резины, а жизнь растягивает его, крутит, вертит, вот оно и корчится от боли. Именно поэтому львиная доля времени, которое я провела на этой планете, наполнена болью. Наверно, лучше было бы иметь фарфоровое сердце. Чуть что – оно падает и разбивается. И не стучит больше. Все, конец. Так нет же. Мир его когтит, а оно от боли заходится, кровью истекает, но продолжает колотиться.
Сильвия нюхает цветы, чихает. Подползаю к Джонасу, устраиваюсь у него на коленях. Забираюсь на колени, как маленький ребенок. Джонас обнимает меня, я прижимаюсь щекой к его теплой шее. Не важно, в какой рай ты веришь – все равно твое время на земле рано или поздно истечет. Важно только одно: вслушиваться в шум прибоя, в крики птиц, что парят над Тихим океаном. Да, только это. А еще – чувствовать, как пульсирует под твоей щекой артерия на мальчишеской шее; а еще – вдыхать океанский воздух. Пока можешь, конечно; пока тебе позволено. Пока время не вышло.
– Джонас, – шепчу я. – Можешь ты сегодня ко мне прийти? Ночью?
Он отвечает почти без раздумий:
– Могу. Главное, предупреди Сильвию, чтоб шум не поднимала.
* * *
Я впускаю Джонаса, когда мама уже закрылась у себя в спальне. Лежим на смятых простынях. Пушистый бок спящей Сильвии ходит ходуном в изножии кровати. Сильвия похожа на пончик, щедро посыпанный сахарной пудрой. Мы с Джонасом долго не можем заснуть, возимся, по ухабистой дороге продвигаемся к умиротворению. Мы похожи на дымок над чашкой чаю – вертимся, выгибаемся, меняемся местами. Нет нам покоя.
Наконец моя голова ложится ему на плечо, и я слышу, как его дыхание замедляется и губы чуть раскрываются, словно у спящего ребенка.
– Джонас, – зову я шепотом, чтобы проверить, уснул он или нет.
– Все в порядке, – отвечает Джонас, не открывая глаз, не просыпаясь. – Все в порядке.
Даже во сне он бормочет эти слова, будто столько раз произносил их, что они у него теперь – настройка по умолчанию. Сколько ему боли выпало; сколько любви хранится в его щедром сердце. Оно дало трещину, а Джонас все-таки еще шире его раскрывает, чтобы и меня тоже впустить. Наверно, ему очень больно, и дань слишком велика, и запасы не бесконечны, их уже так мало осталось.
Сонный Джонас продолжает меня обнимать. Даром что он в бессознательном состоянии – я под его защитой. Так мы лежим, и недорасписанный потолок спальни смотрит на нас.
От этой мысли сердце наполняется, разбухает – чтобы разбиться, не выдержав.
Глава 18
Джонас
Вернувшись после обеденной смены, застаю дома Феликса. Они с мамой сидят за кухонным столом. Пьют кофе. Болтают, как старые приятели. Мама в джинсах и в рубашке с воротником на пуговицах.
Я будто открыл портал во времени, перенесся на без малого восемь месяцев назад, когда у меня была мама, регулярно мывшаяся в душе; человек, а не призрак.
Месяца два назад я бы подумал: слава богу, наконец-то прогресс. Сейчас – не обольщаюсь. Мама отучила обольщаться. Это все спектакль для единственного зрителя – Феликса. Для нас, собственных детей, она даже на день не потрудится ту же роль сыграть.
– Привет, дружок, – говорит мама, уловив мое присутствие.
– Привет.
Лучше отвечать односложно. Лишнее слово вполне может нарушить баланс. По крайней мере, у меня такое чувство. Вспоминаю фильм-сказку, который очень любит Лия. Там ведьма придает себе облик прекрасной принцессы. Но в зеркале отражается то, что есть на самом деле. Так и здесь: если подойти к маме с кастрюлей из нержавейки, блестящий округлый бок отразит настоящую маму – в пижаме, с припухшими веками.
– Я, Mani, воспользовался советом дочки, – объясняет Феликс, указывая на бумаги, что разложены по столу. – Позвонил с утра твоей маме и спросил, не займется ли она ресторанной бухгалтерией.
– Наши счета в порядке?
Спрашиваю, отлично зная: Феликс правды не скажет.
– Будут в порядке, – отвечает вместо Феликса мама. – Мы сейчас пойдем в ресторан, там я просмотрю бумаги. Побудешь с младшими? Сайлас и Наоми вернутся через час, максимум – через два; сменят тебя.
Прищуриваюсь. Отвратительно, что мама преподносит как новость то, что я и без нее прекрасно знаю. Она здесь больше не рулит, в этом доме; но перед Феликсом хочет доказать обратное, вырывает руль у нас, троих старших.
– Конечно.
Феликс собирает бумаги, мама, идя за ним к двери, чмокает меня в щеку. Мне изрядных усилий стоит не отшатнуться. Незачем маме делать вид, будто ей полегчало. Надо, чтоб ей действительно полегчало.
Иногда мне хочется уснуть года на два, на три. Может, я уже буду тогда студентом колледжа. Может, отпадет необходимость тащить семью на буксире. Через три года наш семейный фургон, глядишь, уже и сам как-нибудь покатится.
Дремлю на диване. Меня будит Бека, говорит, что голодна. Готовлю сэндвичи с курятиной и заставляю младших съесть помимо сэндвичей еще и зеленый салат. Потом мы с Лией у нее в комнате играем в лошадок. Пластиковые такие лошадки, целый набор, и чего только каждой не полагается – и щетки, и цветочки для украшения грив, и ленты для хвостов. Не успели мы все это добро вытащить, разложить, как услышали крики снизу. Ну конечно – Бека с Исааком снова ссорятся.
Потом что-то со звоном падает. Черт.
Говорю Лие:
– Будь здесь.
Спускаюсь.
