– Ну, тогда, значит, я пытался убить себя?
– Нет-нет. Ты старался представить дело так, будто Росс старался убить тебя. Звучит сложновато, но на деле ничего сложного.
– Рад, что ты так думаешь, – съязвил я.
– Будь же логичен, – укорил он меня. – Ты писатель, у тебя есть воображение. Поставь себя на место Форбса. Ему безразлично, повесят миссис Росс или нет, ему безразлично, повесят ли тебя. Ему платят за то, чтобы он состряпал тебе обвинение, точно так же, как мне платят за то, чтобы я вызволил тебя из тюрьмы. Ему предъявили кучку фактов – окно, письма, игла, оружие, ванна. Твоя версия, что все это дело рук Росса. Его – что твоих. И знаешь что, Арнольд? Вполне возможно, что правда на его стороне. Вполне. Ты мог инсценировать эпизод с окном, револьвер мог быть твой с тем же успехом, что и Росса, ты сам мог воткнуть иглу себе в подушку, сам мог подбросить окурок в летний домик, сам мог забить тряпкой трубу в ванной и даже виски ты мог отравить сам.
Я затрясся от ужаса.
– Так вот что они пытаются приписать мне?
– Точно не скажу, потому что Форбса еще не видел, но на его месте я бы рассуждал именно так. Никаких доказательств ни в ту, ни в другую сторону нет, но либо Росс редкостный недотепа, либо твой ангел-хранитель тебя бережет. Не на каждого совершают такое количество покушений, пять или шесть, а он каждый раз выходит сухим из воды. Жаль, – прибавил он, – что у тебя нет тех, других писем. Ты понимаешь, что из этого факта сотворит Форбс?
– Нет.
– Да, ты устал, – снисходительно кивнул Крук. – Он скажет, что эти письма пропали именно потому, что не были напечатаны на машинке Росса.
– А на чьей же тогда?
– Ты ведь писатель, верно?
– В последнее время это оказалось новостью для массы людей.
– И у тебя, надо полагать, есть пишущая машинка?
Снова последовало молчание, пока я это переварил.
– Ты хочешь сказать, что я сам написал первые анонимные письма?
– А чем ты докажешь, что это не так?
– Я не должен это доказывать. Пусть они докажут, что это так.
– Они не смогут. Но как предположение – сойдет. А теперь мы подошли к…
– Виски, – подхватил я. – Значит, я сам его отравил и едва себя же не угробил?
– Закон не благоволит к тому, что делается наполовину. Вот если бы ты дошел до конца и от этой выпивки умер, к тебе отнеслись бы доброжелательней.
– А где я достал яд?
– Там же, где и Росс. Полиция не нашла никаких зацепок. Все по-прежнему: шесть у одного и полдюжины у другого.
– Так почему взяли меня? Монету подбрасывали?
– Ну-ну, приятель. Они не спортсмены, они юристы. Почему взяли тебя? Из-за дела Райта, конечно.
– Они что, считают, я его убил?
– Нет. Он сам их не интересует. Их интересует его наследство.
– Какое наследство?
– Дневник. Видишь ли, это просто, как нос у меня на физиономии, и должно быть ясно, как жизнь по эту сторону гроба. Страницы из дневника кто-то вырвал. В полиции, там порой не прочь пустить в дело логику, так что поинтересовались: зачем? Райт собирался покончить с собой. С чего это он сжег именно те страницы, где в дневнике говорилось о миссис Росс? Сжег в одном месте и без следа уничтожил в другом? Мы знаем, что он делал записи на сей счет, и где они, эти записи? Испарились? Как я уже говорил, юристы против совпадений ничего не имеют, но только если совпадений щепотка, soupçon
[10], приперчить дело. Но ведь в нашем с тобой случае совпадений просто не счесть! Сам собой напрашивается вывод, что некто уничтожил эти страницы, потому что для него они представляли опасность. И чем ты докажешь, что они представляли опасность для юного Росса?
– Но так и было, – возразил я. – Там была запись о его тайном ночном визите!
– Без указания имени. Подозревай его хоть весь свет, доказать ничего нельзя. Ему требовалось затаиться, и все. Не говоря уж о том, что это явный перебор, предполагать, что в ту ночь вы оба болтались по дому Райта. Все, лимит совпадений исчерпан. Нельзя ожидать, что каждый раз тебе подадут блюдо, украшенное петрушкой.
– Но именно на это я и рассчитывал, – вскинулся я. – Я ведь рассказал ему про дневник!
– Зачем?
– В надежде, что он себя выдаст.
– Вот как раз об этом я и хотел тебя спросить. Зачем ты рванул в Лондон ему об этом рассказывать?
– Говорю же, я думал, он выдаст себя!
– А почему ты рассказал ему одно, а суду – другое?
– Я не понимаю тебя.
Крук склонился к самому моему лицу и положил мясистую ладонь мне на колено.
– Выслушай меня внимательно, Арнольд. Я не следователь. Я не судья. Я не воплощение правосудия. Я законник-чернорабочий, презренный тип, который за свою жизнь повидал куда больше мошенников, чем порядочных людей. И если я должен тебе помочь, то мне нужна вся – вся! – правда. Ты сказал юному Россу про полдвенадцатого…
– Я рассчитывал, что он проболтается, от удивления, скажет что-то вроде: «Нет, он напутал, я был там в половине одиннадцатого». Тогда миссис Росс была бы спасена.
– Но он этого не сказал?
– Тогда нет.
– А когда сказал?
– Когда явился ко мне в тот вечер после дознания.
– Явился сказать, что был там?
– Явился спросить, почему я обманул его про полдвенадцатого.
– И почему ты это сделал?
– Я тебе уже объяснил.
Крук помотал своей массивной головой:
– Нет, старина, так дело не пойдет.
– Что ты хочешь сказать?
– Форбс предложит суду объяснение получше, чем это.
– Какое именно?
– Он скажет, что страницы были вырваны из дневника или уничтожены потому, что в настоящей записи говорилось про полдвенадцатого. И он пойдет дальше. Он скажет, что, по всей очевидности, уничтожил их человек, который в день смерти Эдварда Росса в одиннадцать сорок пять вышел из «Лавров». И еще скажет, почему так случилось.
– И почему же? – осведомился я и не узнал своего голоса, таким слабым и неуверенным он мне показался.
– Он скажет, что человеком, уничтожившим дневниковую запись, был соратник Виолы Росс, тот, кто убил Эдварда Росса, тот, кто мутит воду и поднимает шум, пытаясь добиться, чтобы Виолу Росс оправдали.
Тут установилось молчание, показавшееся мне бесконечно долгим. Даже не знаю, сколько ушло на то, чтобы я осознал все значение сказанного, или случилось так, как бывает в переломные, критические моменты: время сосредоточилось в одной-единственной точке, в одном мгновении, когда на мир смотришь как бы из-под стеклянного колпака, наблюдаешь, что происходит, но не слышишь сопровождающий события гром и проходящих мимо людей воспринимаешь как бесплотных. Наконец, я поднял глаза. Могучее тело Крука, казалось, целиком заполнило камеру.
