У него было приятное подвижное лицо, с постоянно меняющимся выражением. Он производил впечатление человека, замечающего значительно больше других людей и не слишком довольного тем, что видит. Миссис Феррис давно научилась не задавать мужу лишних вопросов. В его прошлом многое оставалось для нее загадкой, и она не пыталась ее раскрыть. Была война, потом послевоенные годы, когда он мотался по всей стране в поисках хоть какого-то заработка, пока не убедился, что больше всего повезло тем, кто упокоился во Фландрии. Она всегда подозревала, что в прошлом у него какая-то трагедия, быть может – хотя вслух она это даже самой себе не говорила, – тюрьма. Рассказывая об этих годах, что случалось нечасто, Феррис всегда замыкался, и лицо его приобретало непроницаемое выражение. Жена любила его, но жить с ним было нелегко – все время испытываешь какое-то напряжение. И для нее стало истинным облегчением, когда после шести лет брака, после утраты родившейся мертвой девочки появился сын – Берти. Он стал смыслом ее жизни, и она была готова простить Вилли все что угодно за то лишь, что он подарил ей Берти.
Они встали на рассвете и приехали на вокзал к первому поезду, отходившему в семь тридцать.
– Время, смотрю, бережете, – подмигнул ей кондуктор, проверяя билеты.
– Выходные не каждый день бывают, – кивнула она, входя на серую платформу и жадно вглядываясь в пустынную даль, куда скоро отправится поезд.
Всю дорогу они с Берти болтали без умолку. На вокзале их встретила ее замужняя сестра Элси с тремя из своих пятерых детей. В сравнении с выросшими в деревне родственниками Берти казался малорослым, но был мускулист и в играх от них не отставал. Более того, он обладал хваткой сорванца-кокни, которой они были лишены.
– Как там Вилли? – осведомилась сестра, и на лицо Мэй сразу набежала легкая тень.
– Да все так же. То так, то сяк. Знаешь, Элси, я все время стараюсь понять, что это он там видит, когда уставится в пустоту. Аж мурашки по коже бегут.
– И ничего не говорит?
– Мне – нет. Да я и сама не знаю, хорошо это или плохо. Есть вещи, о которых лучше ничего не знать.
Какое-то время они молчали, вспоминая, каждая про себя, детские годы Мэй, долгие тихие дни на ферме, вечерний свет, падающий на поля, просторную комнату с лампами и свечами, затем ухаживания местного фермера и далее неожиданное заявление Мэй, что она выходит замуж за незнакомца, о котором никто ничего не слышал, и уезжает с ним в Лондон. Ее старались отговорить, но Мэй ничего не хотела слышать, будто завороженная. Так она и уехала с этим привлекательным внешне, но неуравновешенным молодым человеком, и долгое время о ней ничего не было слышно. Лондон пугал Элси. Она и сама не хотела жить в большом городе, и для Мэй, по ее мнению, было лучше оставаться там, где она родилась. Она и сейчас сказала сестре, что Лондон – это лабиринт, или что-то в этом роде, но Мэй лишь покачала головой:
– Не стоит, Элси. Такая уж у меня судьба. А против судьбы не пойдешь. Вилли – мой, он с самого начала был моим. Я, правда, не всегда его понимаю, но это же естественно…
Она имела в виду, что он принадлежит к другому слою общества. С родственниками мужа Мэй никогда не встречалась, но знала, что он учился в частной школе и совсем молодым ушел на войну. В промежутке между заключением перемирия и тем годом – 1925-м, – когда они познакомились и шесть недель спустя поженились, произошло нечто, оторвавшее молодого человека от семьи. Ей он сказал, что родственников у него не осталось, во всяком случае тех, с которыми ему хотелось бы ее познакомить, а Мэй вопросов задавать не стала. Она всегда его немного побаивалась, даже когда была влюблена до безумия. Она и сейчас его любила, сохраняя ему какую-то покорную верность, но бояться стала еще больше.
– Работает там же? – спросила Элси.
– Ну да.
– Странное занятие для мужчины. Прибираться в церкви. Больше подходит женщине.
– Вилли такая работа устраивает. Наверное, оставляет время подумать, а для женщины это дело тяжелое. Церковь огромная, не то что здешняя часовенка. А чуть выдастся свободная минутка, выходит в церковный дворик и высаживает всякую растительность. С ума сходит по всему, что растет, и с годами все больше. Однажды я поймала его на том, что он лупит Берти почем зря, и только за то, что мальчику захотелось поиграть с каким-то его драгоценным бутоном и он его сорвал.
– И все же надо было бы тебе жить в деревне, – повторила Элси. – Тут можно кучу цветов нарвать, никто и не заметит.
Мэй любила своего мужа, но в этот день в деревне на нее нахлынули воспоминания, и сладкие, и горькие, и ей захотелось провести здесь не день, а хотя бы неделю. Один-то день Вилли, наверное, продержится, а больше? Вот если бы у него была сестра или кто-то еще, кто пришел бы, чтобы заняться домом. Только, наверное, она решила бы, что уж слишком просто они живут – три комнаты в подвальном помещении, – хотя содержала она их в такой чистоте, что с пола есть можно.
Мэй с сыном успели на последний поезд и вернулись домой около половины десятого. К ее удивлению, в квартире было темно. На Вилли это было не похоже, жизнь он предпочитал уединенную и, как правило, вечера проводил дома. В кино они ходили редко, во-первых, потому, что Мэй не хотелось оставлять Берти одного, а во-вторых, в фильмах обычно бывало что-то про войну, и она ненавидела тот момент, когда в зале постепенно зажигался свет и она видела лицо Вилли – зеленовато-бледное, с загнанным взглядом. Она никак не могла понять, почему в кинотеатрах так редко показывают что-нибудь повеселее, например фильмы с участием Сиселии Кортнидж и этого ее мужа-комика. Правда, братьев Маркс
[18] она ненавидела – с тех самых пор, как увидела глаза Вилли после просмотра одного их фильма, где они прикидываются сумасшедшими. Он вскочил и бросился из зала мимо нее, словно ее и не было.
Мэй подумала, что сегодня какой-то церковный праздник, и вечерняя служба начинается не в шесть, как обычно, а в восемь пятнадцать. В такие дни по церкви проходила целая процессия, зажигали огни, звучали песнопения и читалась проповедь, но что все это означало, она не имела ни малейшего понятия, знала лишь, что действо могло продолжаться до половины десятого, и Вилли должен был ждать до самого конца, пока последняя богомольная престарелая дама не поднимется с трудом с колен и не заковыляет к себе домой. Только тогда он мог запереть церковь и вернуться к жене.
Жили они совсем рядом с церковью, и вот сейчас, после двенадцати лет совместной жизни, в ней вдруг ожила былая, впрочем, и до сих пор не прошедшая влюбленность, и она подумала, что можно дойти до церкви, а потом вернуться домой вместе. Внутрь церкви она никогда не заходила, вот и сейчас подождет на углу: она и в тысячной толпе узнает его по походке, по стати.
Дойдя до угла, Мэй обнаружила, что церковь погружена во тьму, не видно ни единого проблеска света. Она осторожно подкралась к двери – та подалась при малейшем прикосновении. Устройство церковного помещения было ей совершенно незнакомо, и Мэй вздрогнула, почувствовав, что ладонь ее погрузилась в воду.
