– Ну так и расскажи все полиции, – посоветовала она.
– Меня оттуда не выпустят. Порой мне снятся кошмары: я в темнице, без дверей, без окон; меня опустили в нее через световой люк, заперли на замок, набросили одеяло на крышу; я в чреве земли, я узник, я не могу пошевелиться. Нет, нет, Эльза, только не это, только не это. Правосудие может не волноваться. Справедливость в любом случае восторжествует.
Она пыталась хоть как-то справиться с до предела напряженными нервами, расспрашивала про жену и ребенка, но видела при этом, что он самому себе кажется невероятно далеким от обычной жизни и вопросы доносятся до него с расстояния, которое он вряд ли в силах преодолеть. Впервые в жизни он напомнил ей мать; лежа на смертном одре, миссис Феррис говорила точно таким же голосом и смотрела на дочь точно таким же растерянным и отрешенным взглядом. Разговор брата и сестры перескакивал с предмета на предмет, прерывался долгими паузами, наполненными тайными мыслями каждого из них, и так продолжалось до тех пор, пока стук входной двери не возвестил о возвращении Уолтера.
– Надо предупредить его. – Эльза живо поднялась с места.
Уже у двери ей пришло в голову, что Вилли ни разу не спросил ее о детях и вообще не выказал ни малейшего интереса к тому, как она жила все эти годы, минувшие после того, как их пути разошлись. Все явно свидетельствовало о том, что он уже считал себя мертвецом.
Оставшись один, Вилли встал и принялся расхаживать по комнате, то притрагиваясь дрожащими пальцами к той или иной вещице, то наклоняясь поближе к фотографиям и постоянно оглядываясь, как человек, внезапно попавший из тьмы в мир света и знающий, что в любой момент ему могут повелеть вернуться туда, откуда он явился.
Распахнулась дверь, и в гостиную влетел Уолтер. Лицо его было бледно от гнева и страха.
– Какого дьявола тебя сюда принесло?
– С тобой понадобилось повидаться.
– Ну да, Эльза мне так и сказала. Ты, должно быть, спятил.
– Не понимаю.
– Ты разве не знаешь, что выдан ордер на твой арест?
– Знаю, потому и…
– Тебе нельзя здесь оставаться, если не хочешь оказаться в руках полиции.
Феррис немного помолчал. Потом заговорил:
– Ты не сделаешь этого.
– Да, не хотелось бы… не хотелось бы так поступать с братом собственной жены. Ты должен немедленно покинуть этот дом и держать рот на замке. Надеюсь, служанка тебя не узнала…
– Да, но сначала мне нужно, чтобы ты посмотрел один документ, предназначенный для полиции. Все ли там в порядке?
Маргетсон в бессильной ярости затряс головой.
– Неужели ты не понимаешь, что я не могу иметь с тобой ничего общего? Я юрист. И мой долг состоит в том, чтобы немедленно известить полицию. Повторяю, ничего я с тобой обсуждать не могу. Ты брат Эльзы, и всякий, кроме тебя, сразу именно об этом и подумает.
– Так я потому и пришел, что ты юрист. Не хотелось, чтобы какая-нибудь техническая накладка угробила все дело.
– Какое дело? Ты о чем вообще?
– У меня имеется кое-что с собой, можешь, если угодно, назвать это признанием вины. И я хочу, чтобы ты доставил его в полицию…
– И сообщил, что ты был у меня дома и я дал тебе уйти? Всего-навсего? Ты хоть что-нибудь соображаешь, парень?
– А ты? Ты хоть на секунду задумался, каково это, когда знаешь, что все против тебя, когда приходится таиться в самых темных углах заброшенных полей, когда не смеешь открыто зайти в магазин или бар и идешь на страшный риск всякий раз, покупая что-нибудь поесть, питаешься главным образом шоколадками, а сигареты берешь в автомате? Ты говоришь об опасности, которой себя подвергаешь. А обо мне ты подумал?
– Если ты ни в чем не виноват, можешь сам явиться в полицию.
Лицо у Ферриса вытянулось, словно какое-то мягкое вещество отвердело, попав в огонь. Ладони медленно сжались, мышцы напряглись.
– Но дело в том, – проговорил он, – что я не могу назвать себя невиновным.
Когда Феррис вышел из дома шурина и бесцельно побрел через пустынную местность, которую в здешних краях называют Холмами, начал моросить дождь. Холмы начинались сразу за городской чертой, простираясь на многие мили в разные стороны, – череда горбов, голубеющих в тусклом дневном свете. Где-то вдали синеватая дымка сливалась с горизонтом, а за горизонтом расстилалось море, и во всем этом огромном пространстве он не увидел ни единой живой души. В ложбинах и на подъемах густо росли кусты, которым мощные ветры, бушующие над Ла-Маншем, придавали самые причудливые очертания. Были тут древние впадины и старинные печи, в которых люди давно забытых племен выпекали хлеб; временами ему на пути попадались заброшенные домики пастухов, сложенные из местного камня. Эти домики никак не проветривались, разве что через щель, служившую дверью. У входа валялись груды булыжников, так чтобы в случае острой нужды овец можно было закрыть на ночь. У одного из таких домиков он остановился и залез внутрь, но затхлость и сырость вскоре вновь выгнали его наружу. К тому же опасность погони не позволяла считать такое убежище хоть сколько-нибудь надежным. Достаточно кому-то одному заглянуть внутрь, и путь к бегству будет перекрыт. Тем более что у него нет никакого оружия, даже палки. Мысль о том, чтобы использовать в качестве такового булыжник, не пришла ему в голову. Мэй была права, говоря, что человек он мирный.
Так он и шел по безрадостным Холмам, понимая, что в любой ложбине может наткнуться на какого-нибудь бездельника, который рано или поздно узнает его по фотографиям в газетах и сдаст властям. Феррис не знал, насколько широко раскинута сеть поисков и прошел ли уже слух, что он объявился в этих краях. Несколько дней назад он купил газеты и бегло просмотрел их в поисках новостей о самом себе, но встретил лишь упоминание о «все еще не обнаруженном церковном служке». Большинство, кажется, склонялось к тому, что, заколов того беднягу в церкви Святой Этельбурги, он утопился в реке. Феррис подумал о Мэй, своей жене – что у нее за мысли, как она, должно быть, страдает. Он почувствовал, что за одно только ее слово, за чистый взгляд, за прикосновение твердой, решительной ладони готов отдать всю еще теплящуюся в его груди надежду. Но он не отваживался вернуться туда, где все его так хорошо знают. Да не успеет он и шага ступить, как его схватят. Ведь туда, где лежит труп, и слетаются стервятники. К тому же чем меньше она посвящена в самые последние главы этой тяжкой истории поражения человека, который не сумел хоть как-то устроить собственную жизнь, тем для нее лучше.
В какой-то момент он подошел к одному из тех крохотных памятников человеческой веры в сверхъестественное, что тут и там разбросаны в затерянных уголках этой местности. Маленькая церковь стояла на невысоком холме, под ней раскинулась целая гроздь коттеджей. Колокольня походила на острую иглу серого цвета, дверь была открыта.
Феррис уловил, что кто-то вошел в церковь, и, обернувшись, увидел, как по нефу к нему приближается невысокий человек в рясе. Викарий этой затерявшейся среди холмов церквушки принадлежал к числу тех людей, что напоминают горожанину о вечном терпеливом круговращении земной жизни. У него было умное спокойное лицо, и он настолько привык к чудесам природы, что смутить его уже не могли никакие странности человеческого поведения. Он много чего знал про зло, что дает ростки собственной гибели в глубинах человеческого сердца, как знал и о существовании удивительной силы и способности к самопожертвованию, являющихся для человечества формой искупления грехов. Он почувствовал присутствие постороннего, лишь когда столкнулся с ним едва ли не лицом к лицу. И прежде всего увидел, что человек этот до смерти чем-то напуган.
