Он бросил на Петра взгляд, в котором сквозили настороженность и страх. Впрочем, может быть, Кирилюку это только показалось, ибо, поздоровавшись с дамами, Мор крепко пожал протянутую ему гостем руку и сказал:
— Откровенно говоря, я не рассчитывал вас здесь встретить. Но воистину лишь гора с горой не сходятся…
— Вы, кажется, чем-то недовольны? — перебила его Дора — худая, неуклюжая девушка с энергичными глазами и высоким лбом.
— Просто я голоден, как бездомный пес, — ответил Мор. — И если вы сумеете хоть немного накормить меня…
— В этом доме кое-что найдется. Правда, матери и отчима уже две недели нет, но… — Дора позвала прислугу — Как у нас с обедом? Готов? Вот видите, Роберт, все совершается по мановению волшебной палочки.
— Если бы все были такими волшебницами, как вы, Дора, — улыбнулся Мор, — то на свете жилось бы значительно легче.
— Вы типичный подхалим, — погрозила девушка Мору, — и вас следует наказать. Но ради Лотты…
— Амнистия? — поднял руки Мор.
— До первого проступка, — предупредила девушка.
Во время обеда Петро несколько раз ловил на себе испытующий взгляд Мора. Сделав вид, что только сейчас вспомнил что-то важное, он небрежно бросил Роберту:
— А я выполнил свое обещание, господин Мор.
— Какое? — встрепенулся тот.
— Насчет пополнения вашей коллекции.
— Неужели? — непроизвольно обрадовался Роберт, но тут же, что называется, осадил себя и совершенно равнодушным тоном спросил: — Что-нибудь интересное?
— Вы же просили славян. Вещи уникальные!..
— Что именно?
— Сами увидите! — деланное равнодушие Мора не обмануло Петра. Он понимал, что на самом деле его сообщение чрезвычайно заинтересовало Роберта, и решил несколько поинтриговать его.
— О! — воскликнул Роберт. — Сегодня уже имел случай говорить об искусстве, и меня теперь трудно удивить…
— Расскажите! — попросила Лотта. Ее обеспокоило странное поведение Мора, и она решила занять общество какой-нибудь оживленной беседой.
Роберт рассказал о своем разговоре с гестаповцем. Лотта весело смеялась, а Дора сердито сдвинула брови и с омерзением бросила:
— Гадость!
Один Петро промолчал. Роберту это явно не понравилось. Отложив вилку, он спросил:
— А вы почему отмалчиваетесь, господин Шпехт? Неужели вас это вообще не интересует?
“Э-э, тебе меня не поймать!” — внутренне усмехнулся Петро и начал долго и скучно говорить об искусстве вообще и его значении в подъеме общей культуры народа.
— Все вокруг да около, — раздраженно пробормотал Мор.
Но это как раз и устраивало Петра. Он ответил с предельной наивностью:
— Но ведь по этому поводу существует официальная точка зрения, и сам доктор Геббельс утверждает…
Лицо Роберта перекосилось, словно от зубной боли.
— Мы все очень хорошо знаем официальные мнения. Но иногда хочется услышать что-то оригинальное.
— К сожалению, за оригинальность частенько приходится сурово расплачиваться, — предостерегающе заметила Лотта.
— В этой комнате оригинальные, — Дора сделала ударение на этом слове, — мысли не преследуются. Друг Лотты может положиться на нашу откровенность, как полагаемся и мы на его.
— Ой, как тяжело жить сейчас в нашей стране!.. — вздохнул Петро. — И вы сами это хорошо понимаете…
— Справедливые слова! — воскликнула Дора. — Я подписываюсь под ними обеими руками. Да, из этой страны надо бежать. Но куда? — И Дора принялась разглагольствовать о необходимости бегства от мира — пускай кругом будут войны, революции, для настоящего человека все это не имеет никакого значения.
Как ни раздражала эта претенциозная болтовня хозяйки, Петро вовсе не намерен был вступать в полемику с ней. Однако он был приятно удивлен, когда вдруг в спор вступил Мор.
Они уже пообедали и отдыхали в гостиной. Мор ходил по комнате и, глядя себе под ноги, возбужденно говорил:
— Вы призываете отсиживаться в своих квартирах и не высовывать носа на свежий воздух. Да, да, в этом квинтэссенция ваших взглядов, Дора, никуда от этого не уйдешь. Но замечали ли вы как отличаются комнатные растения от тех, которые развиваются в естественных условиях? Они низкорослые и чахлые, но попробуйте пересадить их на настоящую почву — и они быстро наберут силы. Вместо этого вы вкупе со многими из тех, кто причисляет себя к духовной элите, проповедуете идею о крепких замках в дверях. Разве вы не понимаете, что это грозит утратой всех завоеваний цивилизации, открывает путь для пробуждения самых низких инстинктов и жестокости? Разрушительные силы победили бы — и все полетело бы вверх тормашками!
— Но ведь вы нарисовали картину, близкую к реальной! — воскликнула Лотта.
Оставив реплику Лотты без возражения, Мор продолжал:
— И все это стало возможным потому, что я и вы согласились с существующим порядком, спрятали голову под крыло, как страус. Спохватились, а уже поздно… Храбрейшие либо погибли, либо погибают в полосатых халатах за колючей проволокой, а мы стали послушной скотинкой, проповедуем покорность и прячемся за дверями с замками новейшей конструкции…
— Что же вы предлагаете? — спросила Дора.
— Я не врач и не собираюсь выписывать рецепты, — проворчал Мор. — Не надо задавать такие вопросы человеку, который сам себе бессилен помочь…
— И все же выход должен быть, — осторожно произнес Петро.
Мор посмотрел так, словно впервые увидел его.
— Конечно, конечно, — согласился, — только все это не для меня… — Он как-то сразу скис, быстро распрощался и исчез.
С уходом Мора разговор оборвался. Петро вспоминал испытующие взгляды Роберта, его встревоженность, которая так не вязалась с последующим поведением, таким неосторожным, даже вызывающим.
Лотта поднялась.
— Завтра мы будем целый день вместе, моя дорогая, — поцеловала Дору в щеку.
Отправились пешком. Под вечер немного приморозило, но все равно в воздухе чувствовалось дыхание весны. Шли молча. Лотта почувствовала: мысли Германа где-то далеко… Осторожно взяла его под руку. Петро крепко сжал ее пальцы, словно боялся потерять, и Лотта пожалела, когда навстречу вдруг выскочило такси. Уже возле дома Петро потер лоб и спросил:
— Я не кажусь сегодня слишком мрачным?
Лотта засмеялась и покачала головой.
Мор явился к Доре в полдень. Петро опередил его и успел развесить картины так, чтобы на них падал рассеянный свет. Роберт сразу оценил это. Он отступил на несколько шагов и долго стоял перед картинами.
— Матейко есть Матейко! — произнес он, наконец, и присел на стул перед картиной. — Я люблю его ранние произведения. Когда-то в Кракове я побывал в музее Матейко — и, скажу вам, такого баталиста поискать надо. Не холодный летописец, а исполненный страсти художник; невольно кажется, что он сам был участником запечатленных им событий. А этот этюд принадлежит к позднему периоду. Очень характерный для Матейко того времени. Бывают же такие метаморфозы — зрелый мастер уступает юноше. И все же, — вздохнул, — Матейко остается Матейко!..
