– Я… многое, наверно… нет?
– Я не знаю, я тебя спрашиваю.
И вряд ли поможешь ответить, захотелось мне сказать.
– Я хочу знать, что такое счастье для тебя, – настаивала Жюли. – Если бы я попросила тебя нарисовать счастье, что бы это было?
– Прости?
– Нарисовать счастье.
Я представила, как выхожу из моря в лучезарном свете, раскинув руки, подставив лицо благодатному солнцу, а прохладная ласковая вода тихонько плещется вокруг. Смешно до боли. Я не могла сказать этого Жюли. Нет, невозможно.
– Я не могу найти только одну картинку, – сказала я.
– Нет?
– Нет.
Где-то в потаенных глубинах моего существа я еще выныривала из волн блаженной наядой.
– Трудно сказать…
– О’кей, – кивнула Жюли.
Я почти обиделась, что она не настаивала. Она долго смотрела на меня с бесконечным спокойствием и с тем особым терпением, с каким смотрят на детей, которые не успевают в школе, хоть и стараются. Судя по всему, она видела меня насквозь. Что не должно было меня удивлять, учитывая, скольких таких она повидала на своем веку! Была ли я плохой лгуньей? По всей вероятности. И была ли моя внутренняя неловкость столь очевидна золотистому взгляду этой женщины? Я едва не залилась краской при этой мысли. Я предпочла бы оказаться перед ней голой. В сущности, я могла бы без проблем перед ней раздеться. Но я была неспособна ей сказать, что страдала задолго до ухода Флориана, оттого что была не так счастлива, как мне следовало бы быть.
– Кем ты работаешь? – спросила Жюли, милостиво меняя тему.
– Я… я пишу. Пишу биографии.
– Людей, которых ты знаешь?
– О нет, не думаю…
Я чуть было не назвала Черчилля, Марию Кюри, Лукрецию Борджиа, но остатки честности заставили меня сказать правду:
– В основном это звезды телевидения…
Я перечислила несколько имен, знакомых Жюли. Некоторые из «моих» книг она читала, и ей они очень понравились.
– Правда? – спросила я так удивленно, что она не удержалась от смеха.
– Да, правда. Но… кажется, ты сама их не очень любишь, или я ошибаюсь?
Это было невыносимо. Она походила на Катрин, когда та была «в фазе внимания» и на каждое произнесенное слово отвечала вопросом, по ее мнению, глубоким и проницательным («Все в порядке?» – «Да». – «Нет, у тебя правда все в порядке?»). Она всех нас сводила с ума этими вопросами и очень смешила. Но смеяться над Жюли мне совсем не хотелось. Мне хотелось плакать. Потому что она, конечно же, была права, но признать, что мой кусок хлеба так угнетает меня, я не могла. Каким надо быть мелким человечишкой, чтобы заниматься делом, которое едва ли не презираешь?
Поэтому я ответила Жюли, что обожаю мою работу, и принялась распространяться о том, как я привыкла к этому делу, как мне нравится сидеть за компьютером, каким неиссякаемым источником интереса является для меня чужая жизнь. Несколько лет я говорила все это Флориану, потому что ему я тоже не могла признаться, что занимаюсь этой работой лишь за неимением лучшего. Он мне не верил. Как не верила сегодня и Жюли Вейе.
Я осеклась, совсем уже было собравшись воспеть хвалу достоинствам чужого «пережитого». Есть все же предел неприятию действительности, на которое я способна, и посмешищу, которым готова себя сделать, особенно перед этой женщиной, казалось, физиологически не способной никого судить. Какой странный парадокс, подумала я. Она заботится о своей внешности, как молодуха олимпийского калибра, но не испытывает ни малейшего отвращения к внутренним уродствам других.
– Женевьева? – окликнула меня Жюли.
Оказывается, я молчала уже довольно долго.
– Я… я ненавижу говорить о себе, – выдавила я.
– Это, быть может, объясняет, почему ты пишешь чужие биографии.
– Вам… тебе не кажется, что это несколько упрощенческий подход?
– Простое не значит упрощенческое. И потом, могу тебе точно сказать, что самый упрощенческий подход чаще всего оказывается верным.
Я кивнула. Очко в пользу Жюли Вейе.
– А почему ты так ненавидишь говорить о себе?
– Не знаю… но я не понимаю, как некоторые могут любить говорить о себе. Я хочу сказать: говорить о своей «внутренней жизни». – Я изобразила пальцами кавычки. – Я ущербна?
– Прости?
– Ну… что не хочу говорить о своей «внутренней жизни». Опять кавычки.
– Ты думаешь, есть шанс, что я отвечу на это «да»?
Я коротко усмехнулась.
– Это нормально – быть сдержанной, – добавила Жюли.
– Да. Может быть. Не знаю. Иногда мне кажется, что надо быть супероткрытой, не стесняться, выкладывать все. По-моему, быть сдержанной – это как-то глуповато.
Я подумала о Катрин, не имевшей никаких фильтров, чьей спонтанности и прозрачности я порой завидовала. Я же пряталась за тысячу покровов, в которые заворачивалась, как в кокон. Я была непроницаема.
– Пожалуй, с этим мы могли бы поработать.
– С чем?
– С тем фактом, что ты находишь сдержанность глуповатой, но не понимаешь, как людям может нравиться говорить о своей «внутренней жизни».
Подражая мне, она нарисовала в воздухе пару кавычек накладными ногтями.
– Можно, но… Как это связано с тем фактом, что мой любимый меня бросил?
– Ты сказала мне, что уход твоего парня выпустил наружу твое внутреннее дерьмо.
Я поморщилась:
– Да… извини за брутальную метафору.
– Нормально. Но надо посмотреть, что ты хочешь бросить в это дерьмо. Хочешь все вывалить наружу? Ведь наверняка под дерьмом есть и что-то хорошее.
Я едва слушала ее, занятая другим: я говорила себе о настоятельной необходимости никогда не забыть этот разговор. Я платила женщине восемьдесят пять долларов за час, чтобы услышать, что под моим внутренним дерьмом наверняка есть скрытые сокровища, и находила это уместным. Меня вдруг разобрал смех.
– Я не ставлю себе целью держать тебя здесь годами, – продолжала Жюли. – Есть профессионалы, которые в это верят, но я так не работаю.
– Слава богу, – вырвалось у меня.
Жюли улыбнулась всеми своими сияющими зубами.
– Ты хочешь увидеться еще раз? – спросила она.
– Что?
– Хочешь записаться еще на один сеанс?
– Ну, не знаю… разве это я решаю?
– Конечно, это ты решаешь! Все решаешь ты, моя красавица.
Я вышла из кабинета Жюли Вейе с записью на следующую неделю, множеством анекдотов, которыми мне не терпелось поделиться с друзьями, и бесспорным чувством легкости.
