– Почему?
– Да ну, потому что я должна делать вид, что мне плевать? Я не должна выглядеть лузером и показывать, что мне больно? Я не понимаю, как ты можешь? – Она, похоже, очень удивилась, что я не поняла этого сразу. Все-таки мне, наверно, не помешала бы докторская диссертация по подростковой психологии.
– Знаешь, если будет видно, что мне как бы плохо, вдруг кто-то из девочек скажет это Саре-Мод?
– Черт бы подрал дерьмовую Сару-Мод! Но Одре… не может быть, чтобы не было ни одной подруги, с которой ты могла бы поговорить.
Она опустила глаза.
– Я кое-что сказала Беатрисе, но… у нее новый парень, ну, вот…
– У нее новый парень? У Беатрисы, которую я видела неделю назад?
Я совершенно растерялась: какую бурную жизнь, оказывается, ведут эти девушки, почти еще дети. Жаль, что с нами не было Катрин, опоры и барометра: мы ведь еще не так стары, но неужели все до такой степени изменилось? Или это я была в их возрасте таким страусом, что не замечала беспощадных закулисных игр, что ведутся в любовной жизни тех, у кого она есть?
Одреанна смотрела на меня, посасывая засахаренную вишенку. Она выглядела печальной и обиженной, но совсем не потерянной: случившееся не лишило ее ориентиров. Это было относительно нормально в ее мире: определенное поведение влекло за собой события, которых с точки зрения здравого смысла можно было ожидать. Я прониклась к ней чем-то вроде восхищения: надо было быть очень толстокожей, чтобы жить в этом мире! И мне это показалось невыносимо грустным.
Я вспоминала свое отрочество, которое отнюдь не было безоблачным, но по сравнению с сестренкиным представлялось мне чудесной, волшебной порой. Я долго оставалась наивной (слишком долго, на взгляд моего отца, который убивал меня, иногда при своих друзьях, вопросами типа: «Как это у тебя еще нет парня?») и вдоволь намечталась о любви, прежде чем познала ее. Были, конечно, более раскрепощенные подруги – вообще-то, если не считать безнадежных единиц, которые, появившись двадцать лет спустя на фейсбуке, все еще гордо афишировали свою социальную неприспособленность, почти все были гораздо отвязнее меня. Я их осуждала (возраст обязывает), но и завидовала их непринужденности и смелости: они бросались очертя голову в мутные воды любви, а я стояла на берегу, зажатая, и словно борясь с головокружением…
Но мне не довелось испытать этого ужасного общественного давления, которое тяготело над жизнью моей сестренки, и я начала спрашивать себя: что же меня уберегло – собственная блаженная наивность или исключительно благоприятное стечение обстоятельств. Мир и человеческая природа не могли настолько измениться за двадцать лет.
– А какой ты была, когда тебе было столько лет, сколько мне? – спросила Одреанна.
– Я сейчас как раз об этом думала.
– Папа говорит, что ты была жутко умная.
– «Жутко умная»?
Забавно. Мой отец полагал, что чтение «Журналь де Монреаль» – признак большого ума.
– В каком смысле?
– Ну, типа ты все время читала и в школе как бы хорошо училась?
Судя по ее тону, чтение и хорошая успеваемость в школе в наши дни не котировались.
– Да, это правда… но ты ведь тоже много читаешь, разве нет? – Я помнила, что видела ее летом, два года назад, уткнувшейся в книгу на несколько часов кряду. – Ты не выпускала из рук «Дневник Аурелии Лафлам»
[45].
– Да, но это же для маленьких детей?
Как она могла считать Аурелию Лафлам «для маленьких детей» в ее-то возрасте?
– Не знаю, Одре… мне кажется, многие подростки это читают, они же не маленькие дети, правда?
Она пожала плечами. Аурелия Лафлам и чтение вообще явно ее больше совсем не интересовали. Мне было грустно за нее. У Аурелии, похоже, жить получалось куда лучше.
– Есть еще девочки, которые читают книги, – сказала Одреанна. – В моем классе есть одна, она читает все время. Типа даже на уроках математики.
– И что, она продвинутая?
Сестра снова пожала плечами. У нее вообще был внушительный репертуар этого движения, которым она то и дело сопровождала свою речь. Оно могло означать: «Мне плевать с высокой колокольни» или «Не знаю», или «Об этом лучше не говорить».
– Да, в общем-то, продвинутая, – все же снизошла она до ответа. – Но она не из нашей компании.
– Я, скорее всего, тоже не была бы в вашей компании.
– Нет, это точно! – вырвалось у нее так непосредственно, что она, кажется, смутилась. Я рассмеялась.
– Все правильно, – успокоила я ее. – Я не уверена, что хотела бы быть в вашей компании.
– Почему?
– Мне кажется, что вы жестко играете.
– Мы – что?
– Мне кажется, с вами нелегко.
Снова пожатие плечами.
– Я пойду в туалет, – сказала я. – Закажи два хот-дога, если подойдет официантка.
Когда я вернулась, Одреанна, склонившись над своим айподом, яростно стучала по клавишам. При виде меня она подняла голову, чтобы сказать мне, что сделала заказ, но аппаратик из рук не выпустила.
– Сообщения? – догадалась я.
– Да. А ты, когда Флориан тебя бросил, что ты делала?
Пила водку литрами? Сморкалась в шерстку моих котов так часто, что она поредела? Доставала друзей звонками в любое время дня и ночи?
– Я… я выплакала все слезы. И до сих пор еще плачу.
– Правда?
– Да. Я думала, у нас с ним будут дети. Я с ним жила. Я была уверена, что мы состаримся вместе. – От одних этих слов мне будто тисками сдавило сердце. Я глубоко вдохнула и знаком попросила официантку забыть о хот-догах. – Я и сейчас его люблю.
– Почему?
– Почему?..
Какой странный вопрос, подумалось мне.
– Да потому… потому, что он остается одним из самых удивительных людей, которых я встречала. Для меня. Я находила его… нахожу…
Заговорить о нем в настоящем времени удалось ценой невероятного усилия. Видимо, какая-то часть меня предпочитала думать, что он умер.
– Я нахожу его блестящим. Пробивным. Еще мне нравилось… – Я снова спохватилась: – Мне нравится, что он знает, чего хочет от жизни, и добивается этого.
– А ты знаешь, чего хочешь?
Я сощурила глаза. Для юной девушки, которая, слушая, набирала сообщения и с виду казалась очень и очень склонной к легкомыслию, она задавала весьма уместные вопросы.
– Не всегда, – сказала я. – Правда, не всегда. – Я сдержалась, чтобы не пустить слезу. Меньше всего мне хотелось разреветься в этом храме заплаканных женщин. – И потом, жизнь с ним была просто… прекраснее. Типа, когда он был со мной, будто солнышко светило?
