Я поморщилась. От горя, что ли, я несу такую пошлятину? Слышал бы меня Никола, подумала я, он бы умер со смеху. Но Одреанну прямо-таки преобразила моя грошовая проза.
– Вау, – сказала она уважительно.
– Во всяком случае… а почему ты меня об этом спрашиваешь? Вот ты – почему ты любишь Уильяма?
Я мысленно отсчитала секунды (две) до следующего пожатия плечами.
– Я… все девочки в школе хотят с ним встречаться?
– Да, но ты? Что ты в нем любишь?
Она отчаянно захлопала ресницами и проговорила потухшим голосом:
– Не знаю… но… но когда я была с ним, у меня все время как будто бабочки были в животе.
Я улыбнулась и взяла ее за руку.
– Я не знаю, как тебе объяснить, и потом, я знаю, ты думаешь, это просто девчоночьи дела, и…
– Нет! Ты все объяснила. Бабочки в животе – это оно и есть. В сущности, это все, что нужно.
Она тихонько заплакала, и лицо ее снова стало лицом маленькой девочки.
– Иди сюда, сядь рядом со мной, – сказала я ей.
– Нет, нет, так хорошо. – Она попыталась вытереть слезы, украдкой тревожно поглядывая по сторонам. – Я выгляжу полной дурой…
– Ничего подобного. Вовсе нет.
Dixi
[46] женщина, которая сама лишь ценой сверхчеловеческого усилия ухитрилась не заплакать.
– Конечно, я его люблю! – вдруг воскликнула она и, отбросив всякое достоинство, все-таки пересела и прижалась ко мне. Она была такая трогательная, что мне захотелось посадить ее на колени и покачать, как маленькую.
– Ну ладно, ладно… детка моя…
– Я люблю его, да! Я хочу быть с ним все время!
– Я знаю.
– А Сара-Мод – гадина!
– Сучка! – подхватила я, тут же задумавшись, стоит ли употреблять это слово при юной девушке. Я хотела было добавить, что она, Одреанна, отказавшись уступить желаниям прекрасного Уильяма, могла собой гордиться: она – не сучка, у нее есть стержень, есть воля, она себя уважает. Но мне подумалось, что нет более жалкого утешения, чем сказать «браво твоей чистоте» девочке, страдающей от несчастной любви. Ей должна быть ненавистна эта чистота, ставшая препятствием ее любви, которой она дорожила. И я предпочла перевести разговор на «бывшего».
– Знаешь, – сказала я, – тебе вряд ли хочется это слышать, но твой Уильям… если он бросил тебя только потому, что ты не захотела с ним переспать, это не говорит о том, что он хороший человек, правда?
– Ну да, а твой парень ушел от тебя к другой, это, по-твоему, хорошо?
Я чуть было не уточнила, что причина ухода Флориана – уж точно не секс, но промолчала. Я всегда несокрушимо верила в нашу сексуальную жизнь, казавшуюся мне в высшей степени удовлетворительной, но как знать, в конце концов, не обольщалась ли я? Страшно подумать, сколь во многом я обольщалась.
– Я просто хочу сказать… – начала я.
– Знаю я, что ты хочешь сказать. Я, видишь ли, не дура.
Я посмотрела на нее:
– Я знаю, Одреанна.
– Просто… трудно быть подростком.
Я кивнула, удивившись здравомыслию, которого прежде за ней не замечала.
– И это я тоже знаю. Я только не знала, что ты знаешь.
– Ну да, знаю, а как же! Мне так не терпится поскорее поступить в коллеж…
Я не удержалась от улыбки. Для нее взрослость начиналась с коллежа, означавшего конец подростковых терзаний. Бесполезно ее разубеждать, решила я.
– Ты не скажешь об этом папе, правда?
– Боже мой! Конечно, нет. Не беспокойся. Но если он позвонит, а он ведь тебя ищет, придется сказать ему, что ты у меня.
– Да, да, но… без подробностей.
– Обещаю.
Она снова принялась играть со своим айподом.
– Девочки говорят, мне повезло, что у меня такая продвинутая старшая сестра, – сказала она, кивнув на сообщение, которое читала.
– Правда?
Я была безмерно, до смешного польщена. Мне даже захотелось позвонить домой и похвастаться этим перед Катрин и Никола.
– Ну вот… что мне делать, как ты думаешь?
– Держи марку. Что бы ни случилось, держи марку.
Она посмотрела на меня – совет ее не впечатлил. Мой градус продвинутости понижался на глазах.
– Я знаю, ты мне не веришь, Одреанна, но… ты не только, в конце концов, сама будешь рада, что выдержала марку и заставила с тобой считаться, но и не удивлюсь, если он еще вернется. Не могу утверждать на сто процентов, но обычно парням быстро надоедают такие Сары-Мод Дюмон-Дютиль…
– Ганьон-Дютиль.
– Не важно, дурацкие они, эти двойные фамилии.
Одреанна, носившая немыслимую фамилию Шаретт-Крейган, посмотрела на меня обиженно.
– Ладно, извини. Но все равно… вот увидишь. Я не говорю, что он позвонит тебе прямо завтра, но кончится тем, что он бросит Сару-Мелани-Жюли-Риту-Дюмушель-Симар-Богран. Вот увидишь.
Я говорила запальчиво и думала, конечно же, о Флориане и его чертовой хипстерше. Но Одреанна, похоже, готова была мне поверить.
– И что, я буду держать марку и сохнуть?
Я от души рассмеялась:
– Еще – игнорируй его. Это самый старый способ на свете, но я уверена, что он все еще прекрасно работает.
– А ты игнорируешь Флориана?
– Вообще-то да. Но… – Не говорить же ей, что в моем случае речь идет не о том, как завоевать парня вновь, а скорее о трусости и столь характерной для меня пассивности.
– Что – но?
– Ничего.
– Ты думаешь, он вернется?
Я только об этом и думаю, захотелось мне сказать. Я думаю об этом, просыпаясь, принимая душ, разговаривая с друзьями, сочиняя историю «звездочки» телевидения, переквалифицировавшейся на продавца акриловых ногтей, думаю, когда ем, думаю, когда пью. Один только раз за прошедший месяц я не думала о возвращении Флориана – это было в постели Максима.
– Я… скажем так, я бы соврала, если бы сказала, что не надеюсь, что он вернется.
Это был эвфемизм века. Каждый вечер, засыпая, я сочиняла истории, достойные серии «Арлекин»
[47]. Я выстраивала до смешного невероятные сценарии, в которых Флориан возвращался ко мне рапидом, а вокруг нас мои друзья, моя родня и даже мои коты плакали от счастья перед всепобеждающей силой моей любви.
– Идем, – сказала я. – Тебе, по-моему, пора домой.
– Ой, нет! – запротестовала Одреанна.
