Мы не могли говорить о моих друзьях, не могли ни словом упомянуть его кондоминиум, который так долго был нашим домом и где еще осталось множество моих вещей, от кухонной посуды до постельного белья. Мы заслуживали лучшего, нам следовало быть мужественнее, честнее. Я удивлялась, что Флориан еще не взорвал первую мину, что он не счел своим рыцарским долгом дать первый залп, не взял на себя неблагодарную роль – затронуть, наконец, темы, на которые мы говорить не хотели, но не могли не заговорить.
Принесли обед, и я нервно ковыряла вилкой ризотто, а Флориан рассказывал мне о весьма престижном проекте, предложенном его фирме. Не в пример Флориану, лишь поначалу изображавшему определенное любопытство к моим писаниям (потом он совершенно потерял к ним интерес, и кто его за это осудит?), меня его работа всегда завораживала. Я любила, когда он рассказывал мне о линиях и пространствах, показывал на листах ватмана или на экране своего компьютера чертежи, похожие на минималистские картины, которые со временем воплотятся в гармоничные и полные света здания. И вот я слушала, как он говорит об окнах и широких лестницах, гоняла по тарелке горошины и вдруг сказала себе, что больше так продолжаться не может, – и решительно шагнула прямо на минное поле.
«Флориан…» Как странно было произносить его имя! Я называла его Флорианом, говоря о нем с другими, – а наедине звала его «любимым», или «милым», или ласковыми прозвищами, которые приходили и уходили, неся в себе все прелестные и глуповатые нюансы близости.
– Флориан, – повторила я. – Что произошло?
И тут же спохватилась:
– Я бы хотела, чтобы ты объяснил мне, что произошло.
Он посмотрел на меня долгим взглядом. Вид у него был разочарованный – неужели он вправду надеялся, что этот момент не настанет? Что мы так и уйдем из ресторана, ни словечком не намекнув на то, чем стала моя жизнь? И грустный: я увидела в его светлых глазах, что он не хочет причинять мне боль и прекрасно знает, что честный ответ на такой вопрос не может не причинить мне боли.
– Я… – Он помедлил, глядя на меня.
Наверно, спрашивает себя, хватит ли у меня сил выдержать удар, который он готовится нанести, подумала я. И внутренне напряглась, заранее зная, что это бесполезно.
– Я много думал об этом, – сказал он. – Я задавал себе этот вопрос…
Снова поколебался. Каждая пауза была для меня мукой, потому что я угадывала за ними желание пощадить меня, не сказать всей правды, которую, пока она была так завуалирована, я могла представлять себе лишь невыносимо жестокой.
– Я задавал себе этот вопрос несколько месяцев.
Бац! Я, конечно, догадывалась, что Флориан не сказал себе, проснувшись однажды утром: пойду-ка я на сторону. Я знала, что это был долгий и тягостный процесс: еще до того, как он ушел, ушла любовь. Но услышать эти слова от него – это было другое дело. Я все же успела оценить его честность, а также спросить себя: что делать с рисом, который был у меня во рту. Я ухитрилась – с трудом – проглотить его, прежде чем ком намертво закупорил бы мое горло. Я отодвинула тарелку. Флориан кашлянул.
– Я встретил… Билли…
– Билли?
Я едва услышала свой голос. Вино в бутылке кончилось, и я сделала знак невозмутимому официанту принести мне еще бокал.
– Ту… мою… девушку, которую ты видела тогда в баре.
– Ее зовут Билли?
На странице фейсбука, однако, чертова хипстерша именовалась Брижит, но о том, сколько я паслась на этой странице, я предпочла не говорить моему бывшему.
– Это ее артистический псевдоним, – пояснил Флориан, которому, я могла в этом поклясться, было немного неловко за эту деталь. Хорошо, что голоса у меня по-прежнему не было. Мне хотелось заорать: «Что за девушка старше пятнадцати лет станет звать себя Билли?», но я лишь выдавила из себя:
– Сколько ей лет?
– Двадцать четыре года.
Я в панике оглянулась на официанта: где же мой бокал вина? Он наконец поставил его передо мной, и я махнула сразу половину. Итак, в тридцать два года я стала женщиной, от которой уходят к молодой. Я успела заметить, что «Билли» (я уже знала, что никогда не смогу произнести это имя, не нарисовав пальцами в воздухе кавычки) выглядит молодо, но чтобы… двадцать четыре года? Флориан был такой спокойный, такой… я не любила это слово, но он всегда казался мне человеком зрелым. Он был степенным, серьезным, уравновешенным. И он выбрал молодость – двадцать четыре года вдруг показались мне совсем юным возрастом, и я представила себе «Билли» танцующей в подвале у моего отца под караоке Одреанны.
– Я знаю, – кивнул Флориан; он, конечно, видел мое смятение, и ему явно было неловко за крайнюю молодость чертовой хипстерши. Он вымученно улыбнулся и продолжил рассказ об их встрече. Я слушала его, держась за свой бокал, как за спасательный круг, и недоумевая, что я могла сказать или сделать такого, чтобы он подумал, будто я хочу знать эту историю. Но говорить я не могла и смотрела ему в лицо слишком, слишком пристально – вид у меня был, вероятно, как у птички, загипнотизированной змеей: пустой, застывший взгляд, неподвижное, несмотря на угрозу, тело и здравый смысл, отчаянно кричавший: «Беги, спасайся!»
«Билли», как сказала мне Катрин несколько недель назад, была актрисой. Но, подобно большинству молодых актеров в нашем городе, она зарабатывала на жизнь другим ремеслом: принимала звонки и встречала клиентов в крутом рекламном агентстве, с которым была связана фирма Флориана. Все так просто, что оторопь брала. Флориан бывал в агентстве, и его встречала эта молодая особа с вытравленными волосами и завлекательной походкой («Билли» стала в моем сознании пташкой, подпрыгивающей и чирикающей, очаровательной, глупенькой и неотразимой). Она строила ему глазки, и он был вынужден признаться себе, что не остался равнодушным к чарам энергичной барышни с ресепшена.
И все это, объяснял он мне (а я так и смотрела на него, как на впечатляющее столкновение на автостраде), имело место в конце лета и всю осень. То есть почти полгода назад, когда я еще наивно полагала, что купаюсь в супружеском блаженстве. Я помахала рукой официанту, чтобы попросить еще бокал.
– Но ничего не было, ничего, пока я тебе не сказал, – заключил Флориан, мой экс-возлюбленный, тот, кого я все еще любила, воплощенная порядочность, человек, который не смог бы жить с мыслью, что кого-то «обманывает».
– Браво, – сказала я. – Ты должен собой гордиться.
Он сделал обиженное и одновременно всепрощающее лицо, давая мне понять, что мой комментарий – мелкая месть, но он не станет вступать в пререкания из жалости ко мне, из великодушия. Я взяла принесенный официантом бокал прежде, чем он успел поставить его на стол, и снова отпила большой глоток.
– Ты не слишком много пьешь? – спросил Флориан.
– Серьезно? – отозвалась я. – Ты будешь учить меня благоразумию теперь?
Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, – наверно, что я неуравновешенна сейчас, когда услышала нелицеприятную правду, и да, как раз самое время поучиться благоразумию в питии, – но увидел мое лицо над бокалом и осекся.
