Максим кивнул с видом знатока:
– Такого типа девушка, а?
– Есть немного. Тебя это, наверно, удивит, но она несколько склонна к пафосу и драме.
– Никогда бы не подумал, – улыбнулся Максим. – Но вообще-то я вижу ее с Эмилио.
– Может быть… – Я осеклась, не желая злословить о подруге за ее спиной.
– Что ты хотела сказать?
– Ну… Нехорошо так говорить, но… если Эмилио все-таки уедет… скажем так, не исключено, что тогда Катрин сама так решит.
Я злилась на себя за эти слова, но прекрасно понимала, что Катрин первая признала бы это. Она смеялась над своим сердцем, жаждущим драмы, и сетовала, когда была пьяна, на свою неспособность к стабильной и спокойной любви.
– В мои-то годы… – говорила она. – Это забавно в двадцать лет, но теперь… Дурные привычки неистребимы, Жен!
И она смеялась своим громким, порой грустным смехом.
– Непростые мы, а? – сказала я Максиму.
– Да. Непростые, но, может, оно и правильно. В котором часу придут Кэт и Нико?
– Не раньше восьми. Они зайдут ненадолго выпить по одной, потом им надо укладывать Ноя.
Максим посмотрел время на своем телефоне:
– Еще только семь.
Я улыбнулась ему. Он взял меня за руки и увлек в большую гостиную, где был только персидский ковер, подарок моей матери. Свет еще лился в окна, мягкий и золотистый, как масло, и Максим взял мое лицо в ладони и посмотрел на меня своим слишком пристальным взглядом. И тут я что-то почувствовала, словно удар, глухой и глубокий, на сей раз не внизу живота, а повыше, точно под левой грудью.
Глава 14
Весна улыбалась мне. Мне, Женевьеве Крейган, лично. Я была в этом уверена – бившая во мне ключом энергия могла бы даже напугать солнце, не будь оно так радо за меня. Я была survivor
[65], и дневное светило – не зря же оно метило своими яркими весенними лучами прямо в меня – гордилось мной, если не сказать – восхищалось. Я пережила несчастную любовь, долгие месяцы над моей бедной головой сгущались темные грозовые тучи, но вот благодаря моей беспримерной стойкости я снова улыбалась в бледном майском свете.
И вправду было, чем гордиться! Было, отчего быть счастливой и довольной (или довольной и счастливой). Я нашла новую квартиру и сегодня вечером отпраздную новоселье, которое – я уже решила – будет памятным. Близкие друзья, родные, мои двести пятьдесят равиоли с кабачками (вот и доказательство, что можно превратить свое горе в золото или, по крайней мере, во вкуснейшее блюдо) и много хорошего вина. Веселье и беззаботность. Я начала писать для себя (вообще-то я не написала ни строчки после тех, что показала Максиму, но начало положено, и это тоже надо отпраздновать).
И мое раненое сердце понемногу заживало. Я прямо-таки чувствовала, как оно встает на место и вновь обретает нормальные размеры. Оно больше не болело, не занимало всю грудную клетку, не давило на желудок, на кишки, на мою бедную измученную печень и другие органы, которых все это время, казалось, просто не существовало. Порой я даже удивлялась, как быстро оно срастается. Его география менялась, и я постепенно привыкала к мысли, что оно больше никогда не будет прежним.
На нем навсегда остались шрамы от моей несчастной любви, и оно еще вспухало по несколько раз в день, и особенно ночью, когда я спала одна и передо мной вновь всплывало лицо Флориана. Боль была смутная, все более абстрактная, я уже не знала: страдаю ли от отсутствия Флориана или просто в силу рефлекса. Временами у меня бывало мимолетное ощущение, что я совершенно исцелилась, пережила свое горе, но длилось оно недолго и всегда оставляло за собой странное чувство вины, как будто, избавившись от боли, я что-то предала. Я не могла бы сказать, что именно – мою любовь? Мое горе? Мое прежнее сердце?
Хороший вопрос, подумалось мне, для Жюли Вейе, к кабинету которой я направлялась легким шагом. Я чуть было не позвонила ей, чтобы отменить визит, по всей видимости бесполезный, ибо кто же ходит к психотерапевту в такой прекрасный весенний день?! Уж точно не такая королева стойкости, как я. Но одумалась: я, пожалуй, слишком далеко зашла в своей самоуверенности, это дурной знак. И потом, у меня было чисто эгоцентричное желание рассказать кому-нибудь об этих волнах, всколыхнувших мое сердце и душу.
Я знала, что есть внешние причины этому всплеску энергии. Я не обманывала себя: мне хотелось верить, что этим разнузданным оптимизмом (где-то даже подозрительным, нашептывал мне ехидный внутренний голос, который я грубо заставляла замолчать) я обязана силе своего характера, но я знала: мне помогли, и во многом, великодушие моих друзей, этот глупый метеорологический феномен, который зовется весной и всегда слишком много значит для нас, три бокала вина, выпитые за ланчем, и, что уж тут лукавить, Максим.
Он сумел войти в мою жизнь, этот вкрадчивый молодой человек с неотразимой улыбкой, а я и не заметила. Пока я размазывала слезы и сопли на диване Катрин и Никола, он уже прокладывал путь, отыскав уж не знаю какую трещинку во мне, считавшей себя навсегда закрытой, замурованной в своем горе и отчаянии. Мне вспоминалась строчка Леонарда Коэна «There is a crack in everything, that’s how the light gets in»
[66], и я напевала вслух эту прекрасную мелодию на весенних улицах. Этот «crack», эта трещинка во мне была теперь мне бесконечно дорога – до чего же чудно устроена человеческая природа, если мы исцеляемся благодаря своей хрупкости!
Да, Максим занял, мало-помалу, место в моей жизни, это был факт, который я признала лишь несколько дней назад и о котором никому не говорила, кроме разве что котов. Я не была влюблена, но Максим с его ясными глазами был здесь, в новой географии моего сердца, которую я понемногу узнавала. Когда я вспоминала его, мне казалось, будто меня укутали одеялом, теплым и легким. Я говорила себе, что это вызвано состоянием почти перманентной сексуальной эйфории, которая охватывала меня от свиданий с ним, но я знала: с того дня, когда они с Эмилио помогали мне переезжать, дело было уже не только в этом.
И я собиралась спросить у Жюли Вейе – которая, конечно же, ответит мне, что не ей отвечать на этот вопрос, – могу ли я не пытаться понять, в чем еще дело, не сразу, не сейчас, когда так ярко светит солнце и я чувствую себя вылупившейся из куколки, свободной и хрупкой, как никогда.
– Ты, похоже, в отличной форме, – приветствовала меня Жюли в своем кабинете, откуда только что вышла молодая женщина в слезах.
– Ты находишь? – кокетливо спросила я. Сама она выглядела так, будто провела месяц на Кубе или несколько часов в солярии.
– Точно, – подтвердила Жюли, сияя белозубой улыбкой, пока я усаживалась в ставшее уже привычным кресло. – Совсем не та женщина, что вошла сюда полтора месяца назад.
