Прошлая ночь оказалась чистой удачей. В списке по-прежнему хватало имен впереди ее собственного, шанс был очень невелик, что ее вызовут, по крайней мере, в ближайшие сорок восемь часов. Слишком опасаясь оставаться одной у себя в комнате, боясь принимать успокоительные таблетки, стащенные во время ухода за обгоревшим пациентом, она под дождем и ветром прошагала до больницы и бескорыстно предложила себя в помощь миссис Коуп. Было чистым сумасшествием выкинуть такое: так, наверное, миссис Коуп и подумала, судя по тому, с каким странным видом она ее рассматривала, – но, во всяком случае, дело выгорело, а это единственное, что имело значение. Только бы лечение тянулось подольше.
Доктор Карр заставил ее здорово поволноваться несколько минут: он будто никак не мог до конца поверить, что она работала в Восточном госпитале ветеранов, столько всяких вопросов задавал. В конце концов он ее оставил. Хотя гарантии нет, что и дальше сидеть с больным дадут ей. Она все еще на испытательном сроке у доктора Карра, и ей отчаянно хотелось доказать, что она годится. Ночь, однако, такой возможности ей не дала.
– Измерять кровяное давление каждые полчаса, – отдал распоряжение доктор Карр. – Сразу же позовите меня, если оно упадет ниже ста десяти или если пульс станет выше ста.
Не было, однако, ни падения давления, ни учащения пульса. А заодно не было и никакого кашля, никакой одышки, никакого учащенного дыхания. Никак не получалось и записать в дневник дежурства, как велел доктор Карр, хоть какие-то разборчивые слова, произнесенные больным. Графа «Примечания» в дневнике была совершенно пуста, будто и Мэри проспала всю ночь напролет.
Уже занимался день, сочился слабый водянистый свет. Без двух минут шесть. Мэри взяла прибор для измерения давления и подняла чистое пластиковое покрывало кислородной палатки. Глаза у больного открылись, похоже, он впервые узнал о ее присутствии. Показалось, будто он собирается что-то сказать, и Мэри склонилась пониже, напряженно вслушиваясь и подбадривая: «Как вы себя чувствуете?» Голос у него был низким, слова звучали невнятно, но тем не менее разборчиво.
Ликуя, она записала:
5:50 – Разговаривая во сне, больной произнес: «До завтра никакого Сан-Франциско не предвидится».
2
Выключив будильник еще до того, как тот начал звенеть, доктор Аарон Карр устало откинул одеяло и спустил ноги на пол. Тело сводило и ломало, сон не придал сил. Вся голова была забита случаем с Уайлдером, причем не так, словно он вспомнил о нем спросонок, а так, словно он его всю ночь в уме прокручивал, бесконечно подступаясь то так, то этак. Ставя самому себе диагноз, он видел в такой поглощенности невротический симптом и нарочно заставил себя признаться в том, что валяет дурака, растрачивая свою энергию на пациента, которого очень скоро у него отберет кто-то другой.
Карр встал, на цыпочках прошел в ванную, осторожно выпустил воду из бачка унитаза, избегая шумного потока: предосторожность, дабы не разбудить миссис Стайн, чья спальня находилась на первом этаже, прямо под его уборной. Любой знак внимания, оказанный им ей, каким бы незначительным он ни был, был более чем оправдан. Свежие полотенца каждое утро, высушенные на веревке и доносившие аромат свежего воздуха и яркого солнца, были роскошью, никогда им не ведомой в Нью-Йорке.
Попав в Окружную мемориальную, он обнаружил, что на доступном расстоянии от больницы нет ничего похожего на сдаваемое жилье. В те первые дни миссис Поттс по-матерински опекала его и составила список ближайших домовладельцев, сдававших свободные комнаты. По одному только имени он почти машинально выбрал как наилучший вариант миссис Исаак Стайн и был весьма поражен, когда та заявила ему: «Я бы с радостью взяла вас, доктор, только вы ведь джентльмен еврейской национальности, так ведь?»
«Да, я еврей», – ответил он тогда довольно задиристо, однако вся его воинственность испарилась без следа после того, как хозяйка продолжила свою речь: «Я знаю, что вы народ, который ест, если так можно выразиться, по-особому, и, как я уже сказала, с удовольствием приму вас, только я ничегошеньки не знаю в том, что касается приготовления этой особой еды».
Он уверил хозяйку, что его питание ничем не ограничивается и что, во всяком случае, есть ему по большей части предстоит в больнице, а увидев безукоризненно чистую комнату, нежные белые занавески на окне и яркое сшитое из лоскутков покрывало на большой мягкой двуспальной кровати (последние два года Карр спал на продавленной и бугристой тахте), он предложил хозяйке в виде пробы пустить его жильцом на месяц. Задолго до того, как месяц закончился, он уже ел за столом у миссис Стайн столько раз, сколько мог себе позволить. По воскресеньям лишь случаи чрезвычайной серьезности могли помешать ему отобедать в ее столовой, как всегда, заполненной членами ее, казалось, неисчерпаемо богатой на родню семьи. Присутствие его не вызывало ни излишней почтительности, ни неприязни: семейство всегда было готово потесниться, высвобождая ему местечко за столом.
Через две недели после его заселения миссис Стайн перестала спрашивать, нет ли у него чего для стирки. Она попросту забирала грязное белье, поражая его своей предусмотрительностью. Так, однажды, придя домой, он обнаружил у себя в комоде оплаченный распродажный купон на шесть пар новых носков и дюжину носовых платков. После этого ни одна из его медицинских обязанностей в больнице не была для него столь значима, чем постоянный надзор за миссис Стайн, пускавшейся во все тяжкие, чтобы, невзирая на ее семьдесят два года, никакая хворь никоим образом не помешала ей заботиться о нем.
Уже одетый, но по-прежнему на цыпочках спустился он по лестнице, слегка удивившись, увидев, что миссис Стайн уже на ногах и наблюдает за ним, стоя в проеме кухонной двери и уперши широко расставленные руки в бока.
– Ну и что заставило вас подняться в такую рань? – потребовала она ответа. – Вы никогда сюда не показывались раньше чем во втором часу.
– Я что, много шуму наделал? – спросил он извиняющимся тоном.
– Так или иначе, можете кофе выпить, – проговорила она с интонацией всепрощающей повелительницы рода, чем лишила его всякой возможности отказаться.
Карр проследовал за ней на кухню, освещенную лучами только-только взошедшего солнца, сиявшими на занавесках в красную полоску, и всю благоухающую корицей и мускатным орехом, запах которых исходил от чего-то уже испеченного, позабавил хозяйку намеренно неверным предположением, что она поднялась так рано в ожидании прихода честной компании.
– Сегодня у миссионеров распродажа, – поправила она его. – А я не допущу, чтобы явившиеся на распродажу в честь Троицы покупали вчерашнюю выпечку. Не против, если я вам яичко сварю?
– Не стоит, просто кофе, – ответил он, зная, что миссис Стайн скормит ему как минимум тарелку пончиков, а то и кусок кофейного торта.
Есть пришлось кофейный торт, маслянисто-желтый, с капельками изюма, а создательница его стояла, ожидая, как награды, восторженного восклицания от первого же отведанного кусочка. Восклицание он издал вполне охотно, потом, будто мимоходом, спросил:
