– Нет, боюсь, что не имею, – отозвался доктор Карр, пытаясь взять легкий тон. – Самое близкое, насколько я приближался к Айове – пролетал как-то по пути на совещание медиков в Сан-Франциско.
– Хэйгуд – городок самый сельский. Главная улица в пять кварталов. Станция в одном ее конце, здание суда – в другом. А за пределами этого одни сплошные кукурузные поля. Фермы, на которых свиней и бычков выращивали. Вечерами в субботу, когда в городок приезжали фермеры, только о том и слышишь, как кукуруза растет, как себя цены на молодняк поведут. Вот как было тогда, в тридцатые. Кукуруза не росла из-за засухи, а Депрессия лишила опоры рынок животноводства. Вы помните про УОР
[14]?
– Разумеется, – тут же кивнул доктор, стараясь поощрить этот, по всей видимости, прорыв в сдержанности Уайлдера.
– Ну так это было частью деятельности управления, программа правительственной подачки, которая удержала бы фермеров Айовы от чрезмерных беспокойств о кукурузе и молодняке, каковые помешали бы им снова проголосовать за Ф.Д.Р. Кому-то там, на востоке, пришло в голову, что решить задачу можно, привнеся немного культуры в жизнь этих несчастных темных скотоводов, а потому была запущена программа регионального театра. Дед мой был политической шестеренкой – естественно, он имел доступ к казенной кормушке и привез кусочек сальца для Хэйгуда. Две тысячи долларов. Сейчас это были бы сущие пустяки, но тогда куш был крупный. Организовали, значит, Хэйгудский региональный театр, руководить им прислали из Нью-Йорка человека по имени Лесли Дуайт. Любой выходец с востока на радушие у нас мог не рассчитывать: Уолл-стрит была обиталищем дьявола, – и Лесли Дуайт ничем себе не помог, заявившись к нам с козлиной бородкой и выговором завсегдатая дамских чаепитий. Говорили, что он был режиссером на Бродвее, ну, с театром он долго был связан, я у него многому научился, только малый еще и начать не успел, а ему уже дважды бойкот устраивали. Единственная причина, по которой он продержался так долго, – это самое юбилейное карнавальное шествие.
Уайлдер потянулся, улегся поудобнее.
– Большая часть той округи была основана в шестидесятых годах прошлого столетия, и множество соседних городков устраивали празднества по случаю семидесятипятилетия. Маунд-Сити отпраздновал очень пышно, и все лавочники Хэйгуда злостью исходили: такой бизнес у них из-под носа увели! Все старались хоть какой-то способ найти, чтоб поквитаться. Еще до того, как Лесли Дуайт заявился, ходило множество разговоров, как бы что-то предпринять да с теми двумя тысячами баксов что-нибудь начать. Ну, вот так карнавал и начался.
– Как вы-то стали в этом участвовать?
– В маленьких городках вроде нашего все участвуют во всем. Тут не отвертишься, – сказал Уайлдер, но после все же уступил: – Уф, я тогда по уши влез в местную историю про предание о Черном Ястребе. Знаете, эдакий малец-трудяга. Вот и предложил им рассказ о заключении договора с индейцами где-то около Хэйгуда в тридцатые годы девятнадцатого века. Пришлось малость изменить историю, чтобы увязать это событие с основанием города, но все равно и этого хватило для фундамента, на котором бы строилось основное действие карнавала. А если так, то, понимаете, нам светило празднование по случаю столетия и мы обходили Маунд-Сити на двадцать пять лет. Вот вам еще один отскок, – хмыкнул больной, словно поддразнивая. – «Лайф» туда команду свою направил, чтоб написали про сельские ярмарки. У журналистов выдалась целая пустая неделя: никаких ярмарок, – вот они и сделали материал про карнавальное шествие. Отослали кучу фотографий в Нью-Йорк, те, так уж случилось, легли на стол к нужному редактору – и вот вам, я в журнале, герой на одну неделю. Но после мне еще раз повезло с отскоком. Номер «Лайф» наделал шума в Колфаксе как раз тогда, когда там распределялись стипендии на отделение драмы. Вот так я попал в колледж. Открылась внештатная вакансия на радиостанции – и я скакнул туда. Пришла война, очередной скачок, и я приземлился в войсках связи. Скок-скок-скок – и я уже кинорежиссер со своей собственной группой.
– Разве не этого вы хотели?
– У меня могло б получиться и хуже. Но – удача в чистом виде. Я к этому не стремился.
– Ну, элемент случая есть в жизни каждого, – заметил доктор. – Но вы ведь в кино остались работать и после войны, верно?
– Миллион ребят увольнялись со службы, все искали работу. Мне надо было жену с ребенком содержать, что мне оставалось делать?
– И полагаю, переход на телевидение было просто-напросто еще одним отскоком шарика удачи.
– Удачи или нет, но так оно и было. Не я их искал – они обратились ко мне.
– Похоже, вы были исключительно податливым молодым человеком, – с ехидцей заметил Аарон Карр. – Никаких стремлений, никаких позывов, никакого чувства направленности.
Уайлдер рассмеялся: звук всколыхнулся и быстро угас.
– Хотите верьте, хотите нет, но так все и было.
– А-а, мне довольно легко поверить, что вы не всегда знали, куда попадете в следующий раз. Подворачивалась возможность – вы ею пользовались. И порой, вероятно, это казалось всего лишь удачным скачком. Или, как вы выразились, очередным отскоком шарика. Только ведь было в этом и еще что-то, мистер Уайлдер. Должно было быть. Шарик в гору не подскакивает. Его для этого поддавать приходится. Должна за этим быть энергия: позыв, стремление, способность – и чувство цели. – Доктор помолчал. – Вы ведь на Бродвее не случайно приземлились.
Ошибки быть не могло: больной вздрогнул, и, должно быть, пытаясь скрыть это, задвигался, ноги в коленях согнул, коленками одеяло, как палатку, поднял.
Напрасно прождав ответа, Аарон Карр поднажал:
– Итак, в возрасте тридцати двух.
– Итак, в возрасте тридцати двух лет, – повторил Уайлдер, явно подражая собеседнику, – я взял весь свой Богом данный талант да и продал его за миску чечевичной похлебки, так? Я мог бы стать великим театральным режиссером, так нет – отшвырнул все это прочь и сделался всего лишь рекламщиком. Так ведь вы меня классифицируете, а? Неудачливый художник, рвущий себе сердце от осознания того, в какое месиво он втоптал свою жизнь? И потому-то вы и считаете, будто я все время жил под стрессом, так?
