Деревенька, где обитал отец Зосима, напоминала все здешние – голь перекатная. Песок да болото. Церковка бедная-пребедная. При ней домик-клетушка, поленница дров выше крыши. Обедня давно кончилась. Вечерня не начиналось.
Отец Зосима – маленький, сухой, под стать своей халупе – был в огороде на репище, полол грядки и на гостя воззрился с крайним недоверием. Ему вообразилось, что движущиеся по губернии войска непременно заденут и его нищую обитель.
– Тут ничего нет, – угрюмо бросил он. – Только грехи человеческие.
– Зато последних сто верст до небес и все лесом, – рассмеялся генерал-майор. – Я по личному делу.
Священник расслабился. Положил тяпку. Стал руками отряхивать от земли уже выбранную репу.
– Вы были полковым батюшкой?
Старик склонил голову к плечу.
– Московский драгунский. Жена померла. Принял постриг. Чем могу служить?
– Мне бы… – Бенкендорф смешался. Он и не представлял, как трудно будет выговорить. – Раз вы были полковым, то таких, как я, причащали. Так мне бы…
Отец Зосима с интересом смотрел на гостя.
– Но вы лютеранин?
Александр Христофорович кивнул.
– А разве у вас не причащают?
– Не помогает.
– Против чего? – интерес старика возрос.
Бенкендорф сжался. Как сказать-то?
– Б-блудные п-помыслы. – Он с трудом вспомнил, как это называется у русских.
– И давно?
– В-всегда. – Шурка ненавидел себя за то, что начал заикаться от напряжения.
Священник отер руки о фартук.
– Я сейчас вас исповедую, а причащаться надо на пустой желудок.
– Я уже неделю куска в рот взять не могу, – сознался генерал. – Выворачивает.
– Худо, – батюшка пришел в крайнее сокрушение.
«Слов нет, как худо!»
– Сегодня был праздник. Большой. Общегвардейский. Государь приехал. Пили за здоровье. Так меня в дугу согнуло.
Отец Зосима взял гостя за руку и повел к завалинке у своей избушки.
– Я пока разрешительные молитвы прочту. А вы подумаете, с чего начать. Ведь не с приезда же Его Величества.
Он сказал это так буднично, словно государь каждый день заглядывал в их глушь! Но Бенкендорф разом успокоился. Что для него было явление императора? Кесарю кесарево.
Шурка с минуту помолчал, а потом начал излагать. И чем больше отец Зосима слушал, тем выше у него поднимались брови. Тут блуда не на полк – на дивизию. А ведь генерал старался избавить священника от неуместных подробностей. Только факты. Когда, с кем, сколько.
– А давно это началось? – осторожно спросил тот. – Со смерти императора Павла Петровича?
Бенкендорф покачал головой.
– Лет с тринадцати меня ничто другое уже не занимало. Как родители переехали в Байрот. Это в Баварии. И вот дома постоянные разговоры: как их обидели, за что, сколь августейшие особы неблагодарны. Сил не было слушать. Я старший, все понимал. И такая тоска. Томление. Черная грусть. Хоть головой в воду. Не могу даже звука голосов выносить. Зажму подушкой уши, а за стеной бу-бу-бу, бу-бу-бу.
Александр Христофорович сам от себя не ожидал подобной откровенности. Даже жене никогда не рассказывал. Не хотел вспоминать.
Между тем старик, кажется, хорошо понимал, о чем идет речь.
– И вот когда я только начал… отпустило. Мне вдруг стало все равно, что они говорят. Вот их жизнь. Вот моя. Розно.
– И вы больше не думали, как плохо вашим родителям? – уточнил священник.
– Я не считал, что им так уж плохо, – с ожесточением откликнулся генерал. – Сами себя изводили. И детей заставляли соучаствовать. Внутренне. Без защиты. – Он до сих пор сердился.
– Родителей надо простить, – обронил отец Зосима. – Кабы не родители, мы бы все были безгрешны? А?
Генерал обрадовался этому смешку. Действительно, всем бедам пуповина здесь. Искалечили, теперь майся.
– Прости, – строго повторил отец Зосима. – Пожалей.
Александр Христофорович кивнул: давно простил, но сейчас почему-то вспомнилось. Он продолжал рассказ о своих удивительных похождениях. Священник смотрел на него, прищурившись, не перебивал. И вдруг сказал:
– А ведь вы любили до семьи один раз.
Бенкендорф осекся. Верно. Так любил, что попроси Жоржина умереть, он бы в ту же минуту сдох у ее кровати.
– А жену как любите?
«Умереть в один день».
– И пока жили вдали от Петербурга, в гарнизоне, никого не хотелось?
Генерал покачал головой. Всем был доволен.
– А много, простите, опять было помыслов об августейшей фамилии? – еще более осторожно осведомился священник. – Я не смею требовать ответа…
«Да, много. И заговор. И семеновцы. И дисциплина. Опять тоска. Минутами страх. Как в детстве. Только теперь уже у него, не у отца с матерью. Ведь их убьют, убьют… А государь творит вещи непонятные. И офицеры в полках порой правы. Да если бы не присяга, он бы сам осмелился спросить…»
– Вот видите, – заключил отец Зосима. – Вы с детства нашли, куда бежать. Где прятаться. Уж простите, под юбками. Один грех на другой меняете. Тоску на рассеяние.
– И что делать-то? – генерал развел руками. – Я домой хочу.
Это было сказано так просто, что собеседник рассмеялся.
– Вылезать будем. Останетесь на службу. Если ноги не отвалятся. Причаститесь с моими лапотниками. Примите за смирение. И не думайте, будто все тут же чудом образуется.
Александр Христофорович и в мыслях не держал.
Службу простоял тяжело. Переминался с ноги на ногу. Зевал. А минутами ему не хватало воздуха. Но, призвав на помощь образ вдовствующей императрицы, способной к четырехчасовому бдению, дотерпел до конца. Уже во время причастия чуть не подавился сухим кусочком просфоры, размоченным в вине. Как легко было в молодости, когда завтра умирать и полковой батюшка кладет тебе в рот серебряную ложку, вне зависимости от мирских различий.
– Она меня простит?
«И не раз», – про себя вздохнул отец Зосима.
* * *
В субботу под окнами дома на Морской застучали колеса двуколки. Не успел управитель доложить – а Елизавета Андреевна без мужа не принимала – как в комнату вступила высоченная… высочайшая гостья.
Госпожа Бенкендорф только охнула и с шумом плотного камердукового платья опустилась к ногам вдовствующей императрицы. Мария Федоровна обозрела окрест быстрым цепким взглядом, не упустила ни пыли, ни беспорядка, неодобрительно покачала головой и с укором уставилась на мадам Вальмон. Плачете, значит?
– Я не думала, что женщина с таким опытом и с такой житейской стойкостью позволит себе впасть в отчаяние, – строго произнесла царица-мать, скидывая с плеч клетчатый, по английской моде, плащ и бросая его рядом с шалью Елизаветы Андреевны на диван. – И почему, собственно? Потому что скаредной старухе вздумалось язвить ваше сердце?
