И пошел месить – Николаю Шидловскому на зависть. Хоть делал это впервые в жизни. Не то чтобы умело – не по-бабьи. Но выбить из теста дурь – нужны мужские руки. Вот почему от начала времен на «подмес» хозяйки зовут мужей. Горе, если не случится рядом даже проезжий молодец. Быть пирогам каменными.
* * *
Тем временем Наталья Ивановна Куракина в сопровождении слуг совершала ежедневный моцион, пользительный для здоровья пожилой дамы. На этот раз княгиню занесло к господским оранжереям. Здесь разводили зимой дыни и арбузы. Под Петербургом у нее самой цвела в январе земляника и плодоносили ананасы. В Водолагах до столичных изысков дело не доходило: что сажали на бахчах летом, то и прятали от снега под стеклом.
Добрая старушка от души хотела помочь своему Вальмону. Она уже пару дней неприметно расспрашивала то истопника, то прачку и готова была кое-чем поделиться с генералом. Но тот совершенно игнорировал все, кроме прекрасной вдовы.
А о ней следовало поговорить с госпожой Дуниной, ибо неприязнь хозяйки к Бенкендорфу била в глаза.
– Душа моя, что вас смущает? – прямо спросила вчера вечером Куракина, когда обе дамы сидели с вязанием у камелька.
Мужчины постарше заполонили диванную и погрузились в клубы табачного дыма. Оттуда слышался степенный разговор, кряхтение и жалобы на дороговизну сахара, дававшего цену горячему вину.
Женщины уединились в малой гостиной или на новый манер – будуаре хозяйки – и играли в фанты с более молодыми, проворными гостями. Поминутные взрывы смеха сменялись то короткой шуточной песенкой, то бренчанием клавикордов.
– Вряд ли можно сыскать лучшего отца для ваших внучатых племянниц, – улыбнулась княгиня, накидывая на палец шерстяную петельку.
Мария Дмитриевна неодобрительно пожевала губами.
– Он мне не нравится. И я уже сговорила Лизу.
Это не обескуражило собеседницу.
– Но статочное ли дело выдавать вдову генерала за отставного прапорщика? – Куракина всем своим видом изобразила удивление, презрение, непонимание. На самом деле она просто хотела, чтобы Дунина прочувствовала враждебность, которой благородное общество встретит ее шаг. – Я уже не говорю, как будут недовольны высочайшие особы.
Хозяйка Водолаг поморщилась. Помочь вдове достойным пенсионом за погибшего мужа – их нет. А осуждать все горазды. Шидловский богат. Мерчик – Слободской Версаль. Разве он виноват, что еще юношей ушел в отставку? До того как сколотил миллионы. Может, потому и сколотил?
– Командир дивизии – другое дело, – гнула княжна свою линию. – Он воспитанник вдовствующей императрицы. Думаете, его оставят под Полтавой? Кто-кто, а наш Вальмон карьеру сделает. Поедет твоя Лизавета в Петербург.
– То-то и плохо, – Дунина доверительно наклонилась вперед. – Здесь-то я за Лизой всяко догляжу. Никто ее больше не обидит.
– Вы от меня что-то скрываете, – прищурилась Наталья Ивановна. – Разве за Романом Романовичем можно доглядеть? Замуж, что в гроб. Ему-то почему доверились?
Мария Дмитриевна смутилось. Было видно, что эта горячая повелительная женщина привыкла говорить правду, и ей нелегко дается скрытность.
– Я ему должна, – призналась она с таким видом, будто совершала святотатство. – Не я, дочки мои, дуры, взяли деньги в рост. Он ведь, как жид, под проценты дает.
Княгиня ожидала чего-то подобного. Ростовщичество, хотя и осуждалось Церковью, скрыто пустило корни и среди столичной знати. Раз англичане так делают, то и нашим можно.
– Много? – спросила она, стараясь говорить буднично.
– Придется продать винокуренный завод. Или…
– Елизавету Андреевну? – уточнила Куракина. Семейные узы! Все можно объяснить без сантиментов. Вот чем Вальмон не угодил.
– Но ведь вы позаботились об ее согласии? – осторожно спросила княгиня.
– Все было хорошо, – Дунина снова обрела присутствие духа. – Пока не появился этот… Теперь он еще говорит о «насильном браке», законом стращает. Во все лезет. Везде нос сует!
– Вот и отдали бы ему племянницу! – ввернула старушка. – Он бы и отстал.
– Не могу! – Дунина с досадой бросила вязание на диван. – Обещалась уже. Я и именьице для Лизы у Романа выговорила. Акилино. Старое. Родовое. Донец-Захаржевское. Хорошо бы нам тут было. Всем вместе.
У Натальи Ивановна осталось ощущение, что хозяйка крепко не договаривает. Но дальше пытать она не стала.
* * *
Все утро поварня оставалась самым веселым местом. Бабы ни на минуту не закрывали рта. Водолаги – пуп земли – здесь второй век оседали пришлые, а потому пели и казачьи, и украинские, и польские. Время от времени кто-нибудь, не утерпев, бросал квашню или замысловатую лепку, и выскакивал на середину, притоптывая ногами, отмахивая красными ладонями, выплевывая речитативы и отбивая такт.
Из правого угла бабы заголосили «Ехав козак». Шурка знал немецкий вариант «Der Kozak und sein Madchen». Песню любили настолько, что в конце прошлого века офицеры-круляндцы, воевавшие у нас против турок, решились на перевод. Абсурд происходящего покорил сумрачный германский разум. Были и девичьи слезы над быстрой рекой, и мост на тысячу верст, и финальное потопление невесты.
Из левого угла ответили по-польски: «Как у добжих, богатих панов була цурка на выданье». «Была донька без приданого. Никем не ведома, незнаема», – подхватили другие бабы уже по-русски. Мелодия чуть разнилась, слова тоже, но в целом стороны договорились, ибо «счастья привалило не меряно».
Шурка подумал, что ситуация не столь дикая, как ему всегда казалось: ну, откуда у «богатих панов» бесприданница? А вот стоит же Елизавета Андреевна…
Но удивительнее всех была Олёнка. Она напросилась не лепить кругленькие, пухленькие, теплые, как котятки, пирожки, а петь. И теперь подтягивала каждую знакомую мелодию, да таким голосищем, точно вела театральную арию. «Труба! – хохотали бабы. – Да цить ты! Хор забьешь».
Именно Олёнка завела: «Черноглазый, чернобровый молодец хороший». И все, кто ни был в поварне, повернулись к Меллеру с Катериной. Последняя не смутилась и пошла притоптывать вокруг кадушки.
Но в наступившей после общего веселья тишине маленькая мадемуазель Бибикова вдруг затянула: «Хороши наши блины!» Ей казалось, что песня веселая, и она не могла взять в толк, почему на плясовую никто не вышел в круг? Ее голос звучал один. Избоченившись, Олёнка начала сучить ногами по лавке, на которой стояла, приглашая бестолковых взрослых к делу.
А те, задохнувшись, молчали.
Такое певали на Масленицу. Только бабы. Меж собой. Пластая тонкие поминальные блины и перебивая залихватской мелодией всхлипывания.
Мужикам в поварне сделалось неловко. Они опускали головы, отводили глаза. «Горячи наши блины!» – выводил сильный детский голос. Комок подкатывал к горлу. Блины свинцовые, чугунные, каменные… Меллер застыл у кадушки, опустив испачканные руки и не донеся до невесты шматок сырого теста. Шурка откинулся к печи, чувствуя спиной ее беспощадное тепло. Серж – тот и вовсе теленок – шмыгал носом и пытался стряхнуть тыльной стороной ладони закипевшие слезы.
