Госпожа Бибикова шагнула к дочери, положила ей на плечи белые, усталые ладони и, глубоко вдохнув, помогла: «Горячи! Горячи! Тонки!» Вслед за барыней вступили другие бабы. «Хороши! Хороши! Поджаристы!» Каждой было по ком петь. Война кончилась вчера, и они дорого бы дали, чтобы перед Крещением не помнить лиха. Но вот вспоминали.
Олёнка топнула от досады ножкой. Ей казалось, что ее не поддержали.
Хор смолк, и в полной тишине Николай Шидловский, ненароком вернувшийся и заставший сцену, гаркнул:
– Цыц, бабы! Нашему роду нет переводу!
И тут же все заговорили, задвигались, засмеялись и загудели новую плясовую.
– Хватит? – спросил Шурка, показывая вдове работу.
Его не хотели отпускать. Просили еще. Подталкивали новые тазы и ведра.
Но Елизавета Андреевна положила конец бабьему хороводу.
– Прочь пошли! Ишь распушились! Господин генерал устал.
– Ладно, – благодушно бросил тот, и еще с полчаса составлял собравшимся кампанию.
Когда наконец удалось его выпроводить подальше от завидущих бабьих глаз, Елизавета Андреевна окинула гордым оком свое воинство и вопросила:
– Ну? Видали? Так за которого идти?
Хохот не то чтобы примолк – прилег. И одна из деревенских молодок – бойкая заводила – ответила:
– За кого идти, не знаем. А с кем хорошо – сами видите. – Она подошла к ушату Романа Романовича и откинула с него полотенце. Тесто лежало опавшее и бездвижное. – Весь дух вон!
Би-би полезла на печь и подала матери белый чистый рушник без вышивки. Горячий на ощупь и душистый от запрятанной под спудом ванили.
Елизавета Андреевна покрыла им намятую Шуркой квашню и трижды перекрестила ее.
– Чтобы никто к этой кадушке не подступался, – строго сказала она. – Сама калачи печь буду.
Бабы закивали, понимая и сочувствуя старому домашнему ведовству.
– А это, – Елизавета Андреевна бросила раздосадованный взгляд на Шидловскую работу, – вылейте поросятам, ей-богу!
В ответ зашумели. Поросята чем виноваты? Пойдет падеж на скотину! Что людям нельзя, того и живность есть не может. Мертвечина!
– Он и одну жену со свету свел. И другую сведет!
Госпожа Бибикова невесело рассмеялась.
– Умны вы по тесту судить! А как жизнь мыкать, так небось с богатым слаще?
– Жизнь мыкать с любым солоно, – подала голос Ермолавна, принимая Катю на руки. – Но со своим чоловиком легше. – Кряхтя, она поставила девочку на пол. – Экая ты вымахала! И как тебя господин генерал на горке катает?
– Он нас вместе с Олёнкой катает!
Святой человек.
* * *
Калачи пришлись к месту. Без начинки. И даже без сахарной глазури. Их разнесли часов около четырех, в малой полосатой гостиной, где собралось общество за низкими кофейными столами
[28]. Угощение расхватали прямо с блюда, а потом пошли удивленные вздохи:
– Тает, прямо тает во рту!
– У Елизаветы Андреевны легкая рука на тесто, – с улыбкой заявила тетушка. – Я вот никогда мастерицей до пирогов не была. А Лиза даже из прокисшего творога соорудит такие оладьи, чи сырники – пальчики оближешь.
Какие пальчики! Гости были готовы проглотить калачи вместе с руками. А ведь пустые, только слава, что горячие!
– Вам нравится? – спросила госпожа Бибикова, сама поднося генералу на блюдце.
«Я бы только ваши пироги и ел». Он почти усилием воли заставлял себя прислушиваться к разговору в гостиной.
Оказывается, обсуждали Сержа. Репнин-Волконский, потягивая кофе, сетовал, что брат по сю пору холост.
– За чем же дело стало? – удивлялась Мария Дмитриевна. – В наших местах девок целый воз. Выбирай любую.
– С приданым бы не прогадать, – вздыхал Николай Григорьевич, ничуть не смущаясь того, что Серж сидит тут же, полный безучастности к собственной судьбе. – Ведь после войны одно разорение. Были подмосковные. Не стало.
Все закивали.
– Раньше как, – продолжал князь, – брали московских барышень, извините, за барыш.
За столами засмеялись нечаянному каламбуру.
– Теперь московская жена – тяжкий крест. Дом сгорел, мужички в бегах. Вам ли не знать, Александр Христофорович?
«Что? Почему я?» Князь вывел Бенкендорфа из недоумения.
– К примеру, зачем вы отказались от такой завидной партии как дочь графа Толстого
[29], вашего благодетеля?
Теперь Шурка подавился.
– Затем что завидна мадемуазель Толстая только на старый, на допожарный лад. Ее отец взял мать, княжну Голицыну с большим приданым. И что теперь от него осталось?
Бенкендорф мог бы возразить: Толстые хозяйствовали исправно, и помимо подмосковных, были поволжские и новгородские деревеньки. Но предпочел дослушать, потому что уже чувствовал: брат Сержа хочет сказать гадость.
– Нынче все ищут невест в Малороссии. Даже в степях. Там хлеб не переводится. И разумные женихи, – Репнин-Волконский поклонился в сторону Шурки, – обретают богатое приданое здесь.
Эти слова прозвучали невинно, как наставление непутевому брату, мол, бери пример с друга. Но сильно задели генерала. Он бы, наверное, сорвался. Но в разговор сдуру полез Меллер-Закамельский, почедший, будто оскорбили его.
– Вы это зачем сказали? – На воре шапка горит! – Я женюсь по сердечной склонности. Ежели мне удастся выиграть процесс за Диканьку…
– Но ведь без денег будущей жены процесс не выиграть? – вкрадчиво спросил Николай Григорьевич. На его лице появилась досада. Он метил вовсе не в гвардейского капитана.
– Нет. На что вы намекаете?! – кипятился барон. – Если бы не разница званий, мы бы сейчас же вышли на улицу.
– Хотите меня вызвать? – флегматично осведомился брат Сержа.
– Не он. – Александр Христофорович встал. – У нас с вами такова разница, что стреляться дозволено.
– Страсть какая! – завопила с места предводительша Шидловская. – Да уймите же их!
– Господа, – Дунина не теряла присутствия духа. – Нынче Великий праздник. Мы все в церковь собрались ехать. Помиритесь и поцелуйтесь.
«Еще чего!»
Противники пронзили друг друга испепеляющими взглядами и уселись на место, всем видом показывая: только из уважения к дому… разговор еще не окончен…
