Но… Только военные. Офицеры. Много солдат. Дружный, нестройный говор, в который вплетались фразы и целые диалоги по-итальянски, немецки, даже испански. Русских не было. Впервые за четыре года она выступала в зале, где даже истопники и билетеры не говорили на варварском наречии.
В сём крылся особенный ужас, вместе с восторгом подтапливавший душу. Это был их город. Хуже – пуповина городов, которую перерезал саблей император французов, как перерезал до того живую жилу австрийцам, пруссакам, голландцам и доброй дюжине неприметных народов у ворот их столиц.
Теперь русские. У Жоржины не было оснований жалеть их. За последние две недели в городе, охваченном паникой, она натерпелась страха и озлобилась. Ей не удалось выбраться из Москвы вслед за отступающей армией, чтобы потом повернуть экипаж через Тверь на Петербург.
Накануне сдачи часть труппы благоразумно заявила, что чернь наглеет, бьет окна в домах чужаков и пора бы убираться восвояси. Была уже и пара-тройка расправ с «шампиньонами»
[33]. Побитые, оборванные товарищи прибегали прятаться в дом режиссера Армана Дюмера, по прозвищу Сент-Арман, где их принимали с неизменными уговорами не тревожиться, де, власти обещали защиту.
Обещали! Где были эти власти, когда толпа на Тверской обступила карету примы и какие-то горластые подмастерья – откуда их только выпустили? – упершись ладонями в стенки из тисненой кожи, начали раскачивать с криками: «Бонапартова сука!»
В ту секунду Жоржина как никогда ясно осознала: выйдет – убьют. И к этим людям, к этим зверям увез ее четыре года назад любезный флигель-адъютант, обещавший золотые горы! Его она ненавидела больше всех! Не царя. Не Наполеона. А этого хлыща, казавшегося влюбленным, говорившего на четырех языках, дышавшего пылью театральных подмостков. По его привычкам она судила о русских. Сверяла свое будущее в чужой стране. И ощущала уверенность: здесь знают толк в мастерстве.
Их актрисы – медведицы в газовых юбках, танцующие на бревне. Катерина Семенова! Критики даже придумали им сценическую дуэль! Никакой дуэли. Просто Семенова по-русски переигрывала роли, которые Жорж исполняла на языке Корнеля и Расина. Словно донашивала за соперницей платья.
– Не хочу! Ни дня не хочу оставаться! – в истерике кричала прима, вернувшись домой.
Дюпор
[34] утешал ее. Он никогда не был особенно храбр, но этого от него и не требовалось. Гуттаперчевые ноги – вот все, чего желала публика. В три прыжка сцену Большого театра! Теперь нижние конечности звали звезду балета в путь. Скорей, скорей! Прочь от Великой армии и московской черни! И та, и другая могут оказаться одинаково опасны в первые дни неразберихи после взятия города.
– Но это же французы! – хныкала маленькая мадемуазель Фюзиль – тоненькая блондинка, привыкшая срывать бумажные цветы в дивертисментах. – Император брал и другие города. Вену. Берлин. Нигде не было ничего страшного. Останемся?
– Здесь не Вена и не Берлин, милочка, – сухо возразила ей Аврора Бюрсе. Высокая, прямая, черноволосая, она сама писала и ставила на русской сцене свои пьесы, имея оглушительный успех, и им одним уже прикованная к театру на Арбате. Кто же покинет место, где может показать себя во всем блеске?
Нет, Аврора последняя уйдет из Москвы.
Жорж разозлилась. Похоже, ей одной пора в путь? Эта Бюрсе будет только рада, если соперница исчезнет!
– Мы вовсе не удерживаем тех, кто собрался, – с натянутой любезностью проговорила Аврора. – Мы с братом, – она бросила цепкий взгляд на Сент-Армана, – поймем всякого: и тех, кто останется, и тех, кто уедет.
Кому нужно ее понимание! Жоржина чуть не вспылила. Уехать! Но как? Когда? На какие деньги?
Из раздумий ее вывел муж. Как редко она его так называла!
– Немедленно. Уверен, что большая часть труппы составит нам компанию.
Уже не взять карет по разумной цене…
– Возьмем по неразумной. – В кои-то веки Дюпор вел себя решительно, точно знал, что делал. Спасал свою шкуру. И свои деньги. Куда большие, чем можно потратить на ямщиков. – У меня нет никакого желания оставлять в Москве все, что я заработал. И заработал честно. Своими ногами.
Да, кивнула головой Жорж. Их труд – труд. Хотя мало кто это признает. Тот негодяй-адъютант был в числе единиц, соглашавшихся видеть ежедневную тяжелую работу. Ах, опять мысли возвращались к нему! Где он? Почему не спасает даму сердца? Она в беде!
– Как хотите, господа, – произнесла Жорж вслух, – но наша семья уезжает и приглашает желающих присоединиться.
Ответом ей было молчание. Но не то, которое отказ. А задумчивое, размышляющее, склоняющееся в пользу доводов. Потом актрисы Фюзиль, Ламираль и мадам Домерг поднялись со своих мест.
– Пожалуй, мы примем предложение, – сказала старшая из них. – У нас дети.
– Я снова беременна, – пробасила мадам Вертель, вечно забывавшая, от кого кто из ее «близнецов».
– Не будем рисковать, – заключил Дюпор. – Я беру на себя кареты. А вы постарайтесь навязать поменьше узлов. Вспомним старые времена.
– Мы станем бродячей труппой! – захлопала в ладоши Фюзиль. – Заведем балаганчик на колесах!
Ее восторга никто не разделил.
Победно глянув на зазнайку Бюрсе, Жоржина поступью Афины Паллады вышла из гостиной.
* * *
Грабители! Ямщики заломили за каждую карету по 12 рублей! Надбавив цену для французских «шпионов». Деньги вперед, иначе везти отказывались. Дюпор пытался торговаться и даже придержать половину суммы до конца путешествия, но им сказали, что сдадут первому же патрулю. А надо знать, что патрули уже ходили не военные – сбившиеся бандами из той же голытьбы. Генерал-губернатор Ростопчин только поощрял самоуправство черни, поскольку не мог ничего поделать и, за неимением лучшего, изображал полное согласие с распоясавшейся толпой.
Пришлось соглашаться на выставленную цену. При этом возницы так плотоядно поглядывали на тюки пассажиров, что становилось ясно: бедные комедианты далеки от безопасности.
9 сентября они попытались выбраться. Уже было известно о несчастном сражении, проигранном русскими. Ждали второго, под самыми стенами Москвы. А потому уезжали не все – только те, кто мог. Боясь черни едва ли не так же, как неприятеля, поспешали на своих двоих небогатые, но добропорядочные жители. При виде их котомок, плачущих детей, жмущихся к ногам собак у Жоржины сжалось сердце.
Актеров толкали, осыпали бранью, спрашивали, куда это они собрались от своих? В одну минуту эти люди, еще вчера готовые не различать иностранцев в толпе, признали их чужими и вызверились, виня в обрушившихся бедах и подозревая сговор с Наполеоном. От дома Салтыкова по Тверской еще ехали. Но едва добрались до заставы, плотная толпа сжала кареты, лошади мялись, колеса еле крутились, и, наконец, встали, сколько бы ямщики не щелкали бичами. Беженцы предпочитали лучше получить кнутом, чем не выбраться. Они кричали, терялись, давили детей, наступали друг на друга. Какая-то баба, получив удар, прямо в давке начала рожать. Ее платок еще несколько минут был виден среди голов, а потом как бы нырнул вниз. Жоржина поняла, что несчастная упала, и ее уже не спасти. Она крепко взяла мадам Вертель за руку, та была лишь на третьем месяце, но могла выкинуть со страху.
