Князь, кажется, начал постигать, почему друг не разделяет его восторгов.
– Ты накладываешь на себя руки. Но срывается. Какие-то там бабки, мамки, няньки… словом, тебе помешали. Тебя ведут к священнику, увещевают, указывают на ребенка. А он для тебя – знак позора и унижения.
– Стой, стой, стой… – взмолился впечатлительный ротмистр. – Хватит. Как-то ведь она сбежала.
Бенкендорф поморщился. Для него вся эта история выглядела странной, заставившей когда-то сомневаться в основах мироздания.
– Пошла купаться, бросила платье и шляпку, вроде как утопла. На другой стороне реки в кустах было припасено мужское. Явилась так к родственникам. Ее никто не узнал. Отважилась податься на сборный пункт. Недоросль такой-то для прохождения службы прибыл.
– Да как она освидетельствование прошла? Какие бумаги предъявила?
– Ворованные.
До Сержа постепенно дошел ужас чужого положения.
– Под Эйлау
[38] увидела горы трупов, испугалась, что родные не смогут за нее даже молиться, считая самоубийцей. Написала домой. Тут папаша и дошел до государя, мол, ищите дочку. Ее… его и нашли.
Серж уже сочувствовал не родителям-изуверам. Ну, могли бы по крайности не выдавать замуж. Зачем же вот так, под насилие?
– И как Его Величество все это принял?
– С удивлением. – Шурка помнил лицо Ангела, когда к нему привели ничего не подозревавшего гусарского корнета с шустрыми глазами и вздернутым носом. – Полагаешь, в тот момент государю было до экзальтированных девиц, решивших погибнуть за Отечество? Коалиция рушилась. Бонапарт звал в Тильзит
[39]…
– Она плакала?
Не так, как ожидалось. Хотя слезами можно было мыть полы. Но то были не легкие девичьи слезы. А рыдания с привкусом щелочи, способной проедать балки.
Стоя на коленях, корнет рассказал все. И дежурный флигель-адъютант, вынужденный топтаться у двери на почтительном расстоянии, видел, как менялось лицо Ангела, слушавшего о чужом, непоправимом горе.
– А ты предлагаешь лапать этого несчастного по углам.
Серж смутился.
* * *
Москва.
Дни повального бегства русских горстка актеров пересидела, как и предлагал Дюпор, в погребе. Они запаслись водой. Еда хранилась тут же. Теплые покрывала, подушки, ковры и шкуры, натащенные со всего дома, спасали от земляной сырости. Единственное, что мучило, – неизвестность.
Наконец грохот по Тверской возвестил о вступлении в город победителей. Брусчатка тряслась от дружного шага полков, ударов копыт, тележных и орудийных колес. В подвале, где несколько дней боялись зажигать свечи, жиденький огонек единственной лампы сотрясался вместе со стенами.
Наверху послышались шаги. Говор. Стук опрокидываемой мебели.
Ловкая, как белка, Фюзиль залезла по стремянке под самый потолок и прислушалась.
– Французы! – закричала она в восторге. – Говорят по-французски!
Их услышали. Стали стучать в пол прикладами. Пришлось выходить. Жоржина не ждала ничего доброго. Сильные страсти хороши на сцене. В жизни же она рада была бы оставаться мещанкой Маргерит Жозефин Веймер.
– Кто вы такие?
Дюпор представил товарищей.
В доме орудовали пехотинцы во главе с генералом Жаном Шартреном. Мужик и грубиян! Он был вовсе не рад узнать, что первый же «дворец», куда вломились на постой его ребята, населен соотечественниками. Значит, брать ничего нельзя?
– Мы размещаемся здесь, – заявил вояка.
– Но это мой дом, – попытался возражать Дюпор. – И дом мадемуазель Жорж, первой актрисы Его Величества.
Генерал скроил кислую мину.
– Послушайте, мадам, – Ему явно не хотелось да и скучно было говорить. – Убирайтесь, пока я не приказал вас арестовать и допросить хорошенько.
– Но почему вы обращаетесь с нами как с врагами? – вмешалась потрясенная Фюзиль. – Мы французы.
– Да, – процедил сквозь зубы генерал. – Русские французы. Как знать, нет ли среди вас шпионов?
Жоржина расхохоталась. Все сначала! Хорошо, что они не стали распаковывать узлы.
– Послушаемся этих варваров, – вполголоса сказала она Дюпору. – Уйдем, пока целы. Похоже, с нами не будут церемониться.
Фюзиль что-то пыталась сказать, но Жоржина выволокла ее за шиворот.
– Ваша восторженность, дорогая, неуместна, – шипела она. – Не сейчас.
На лестнице беглецов догнал лейтенант, во время разговора с Шартраном топтавшийся у двери. Он облобызал руки Жорж и вызвался проводить до дворца князя Гагарина на Басманной, где нашли прибежище другие актеры французского театра. Оказывается, чета Дюпор были не первыми, кого соотечественники выбросили из дома – Аврора Бюрсе уже строчила новую пьесу, сидя на тюках в огромном, полупустом зале, и время от времени отвлекалась, чтобы утешить несчастную балетмейстершу. О судьбе тех, кого забрали на барку Харона, они ничего не знали.
– Весь город точно вымер, – твердил лейтенант. – На улицах опасно. Бог знает, что может произойти. Русские где-то прячутся.
– Они ушли, – устало отозвалась Жоржина, опираясь на руку нового поклонника. – Бежали на наших глазах.
– Сто пятьдесят тысяч? – усомнился провожатый. – Это невозможно. Я был в Яффе, в Александрии. Так не поступали даже дикари!
По обе стороны от них стояли особняки, утопавшие в летней зелени садов. Окна многих были открыты. Сквозь них виделись обои и мебель. Ветер колыхал легкие шелковые занавески. Во дворах кое-где сушилось белье. Ветки деревьев гнулись под яблоками и грушами.
– Ни души. Точно их всех унес злой волшебник, – лейтенант отчего-то понизил голос. – Тысяча и одна ночь.
На Басманной царила та же картина. Жорж решительно прошествовала за ограду особняка и, встав под открытым окном, громко закричала:
– Аврора! Аврора Бюрсе! Если вы здесь, отзовитесь!
Через известное время в окне второго этажа замелькали знакомые лица, и, признав товарищей, актеры французской труппы с крайней опаской открыли дверь. Все дрожали. Делились рассказами. Негодовали на солдафонов.
