Из-за спин сгрудившихся гостей выехала Елизавета Андреевна, держа двух оседланных лошадей. Капитан помог Николаю Романовичу взгромоздиться верхом и сам не без труда взметнулся на конь.
– Я так понимаю, нас преследовать не будут? – вымолвил Бенкендорф, для которого случившееся оставалось загадкой.
– Глянь-ка, сам Ольховский к нам едет! – крикнул кто-то из слуг Дуниной, указывая вперед хлыстом. – Один. Без хлопов!
Действительно, по дороге к неподвижной погоне трусил верховой. По огненной лисьей шапке было понятно – барин. Через несколько минут стало различимо лицо. И, правда, белое. Мертвенное. И какое-то жалкое. Поравнявшись с отрядом гостей, Савва отстегнул саблю и кинул ее на снег.
– Вяжите.
Очень картинно! Да есть ли у них веревка? Ничего, мужики Дуниной достали ременную уздечку, отцепили повод и покрутили лиходея. Ужо, тебе, мерзавцу!
– Ты что же, под суд пойдешь? – осведомился изюмский предводитель, правя лошадь к своему врагу.
Савва угрюмо кивнул.
– И во всех злодействах признаешься?
Ольховский зыркнул на недавнего пленника горящими, как уголь, глазищами, и снова кивнул.
– Пострадать надо. Чтобы детям зло не передалось.
– Знаю я вас, Ольховских, – недоверчиво хмыкнул предводитель.
– Ольшанские мы, – отозвался добровольный пленник. – Сменили имя. Забыть хотели. Потому что под кафоликов чуть Киев не отдали. Святая Иулиания заступилась, умолила Бога. Вот и ходит с тех пор за нами. Отмыть хочет.
– Ладно, – Бенкендорф прервал их. – Тронулись. Душегуба нашего надо еще в Харьков везти.
Ольховский не проявил ни малейших возражений. Он ехал со связанными руками, управляя лошадью только пятками. Холопы не следовали за ним, видимо, получив приказ остаться дома.
Странное поведение барина поставило бы в тупик кого угодно.
Александр Христофорович поискал глазами впереди госпожу Бибикову. Но та, избавившись от заводных лошадей, поскакала к усадьбе и уже опередила отряд. Она же и оповестила обитателей Водолаг о приближении всадников.
На мигом заполнившийся челядью двор перед домом участники погони въехали победителями. Они везли сдавшегося головой Ольховского. Спасенных гостей. И чувствовали себя как никогда празднично. Мария Дмитриевна тревожно взирала с крыльца.
– Ну что, Савва? – вопросила она. – Где твои хлопы? Где ружья?
Злодей не ответил, только потупился.
За спиной хозяйки топтался Роман Романович, не участвовавший в погоне. За братом, а не пошел! Дрянь человек.
– Его надо запереть в подвале, а потом везти в Харьков, – бросил с седла Бенкендорф, указывая на живой трофей. Он привычно распоряжался, словно был у себя в бригаде.
Дунина дернула подбородком.
– Нет уж, господин хороший. Мюнстера мы вызовем сюда. Пусть везет находника в Уголовную палату. А с вами нам многое обсудить придется.
Шурка спиной ощутил холодок. Его норовили поставить на место. Добро.
Тем временем предводительша с воплем ринулась к мужу. Николай Романович грузно сполз с седла, обхватил свою необъятную половину и радостно тряхнул: еще поживем!
Катерина тоже висла на женихе. Эти двое за одну поездку в Водолаги сблизились больше, чем за все время прежнего знакомства.
Глядя на них, Елизавета Андреевна, уже успевшая отвести лошадь в конюшню, тоже вышла из-за спин собравшихся. С минуту она колебалась, а потом храбро шагнула к Александру Христофоровичу, обняла и поцеловала его, как сделала бы жена.
Ну и он лицом в грязь не ударил. Обнял свое кровное. Подхватил рукой подбежавших девчонок, точно загреб котят с соломы. И понес в дом.
У Романа Романовича язык отнялся от такой наглости. Он воззрился на Дунину. Та, осердясь, отмахнула рукой: мол, разберусь я. И тоже пошла с улицы.
* * *
Катя и Олёнка были слишком малы, чтобы не спать после обеда. Но сегодняшние приключения не располагали к спокойствию.
– Я думаю, он и есть наш папка, – сообщила Би-би, старательно подпихивая вокруг сестры одеяло. – У них с мамой до войны были куры. – Она знала, что так говорят, когда хотят выразиться прилично, почти по-французски. – Но мама уже была замужем. Теперь он приехал нас забрать. А бабушка против.
Олёнка пошмыгала носом. Ей бы понравилось, если бы ее забрали. Но она решительно не понимала, как совместное владение курятником может привести к появлению детей?
Тем временем их мать стояла перед Марией Дмитриевной и с заметным безучастием слушала поток обличений. Ей нечего было сказать, нечего возразить. Однако у любого послушания есть границы. Эти границы были нарушены Елизаветой Андреевной самым бесстыдным образом.
Что уж ее так впечатлило? Тесто? Прорубь?
– Да ты понимаешь ли, под какой монастырь нас подвела? – наконец не выдержала Дунина. – Чьи хлеб-соль вы три года едите?
Ноздри вдовы затрепетали от негодования.
– Не так уж мы вас объели! В вашем доме свиньям больше выкидывают!
– Да не о том речь, – Мария Дмитриевна с досадой махнула рукой. – Это твой дом, такой же как моих дочек. Ты сама себя в черном теле держишь! Горда больно!
Елизавета Андреевна вскинула голову. Ей солоно пришлось не потому, что попрекали куском, а потому что чужой кусок не лез в горло. И чем щедрее были родные, тем невыносимее становилось существование вдовы. Ибо им, от хорошей жизни, доброта ничего не стоила. А для нее подачки составляли единственное средство к существованию.
Поэтому перспектива брака с Романом Романовичем была принята госпожой Бибиковой спокойно и даже радостно. Она и не рассчитывала на подобный куш! А что жених разменял шестой десяток, так не юнкерами едиными…
Теперь Елизавета Андреевна удивлялась подлости собственных мыслей. Ее даже не слишком беспокоило, что господин Шидловский думает об Олёнке. Она сама стыдилась собственного ребенка. Считала подраночком, блаженненькой, юродивой.
А вот он не посчитал. И в ней – сухой, эгоистичной, расчетливой – увидел сердцевину. Живую жилу.
Ведь вдова пришла к нему в первый раз не для того, чтобы остаться. А чтобы хищно взять свое, упущенное. Ибо с Романом Романовичем ничего, кроме искусанных от досады губ, не предвиделось.
– Ты своими руками ломаешь счастье, – укоризненно покачала головой тетка. – Кто он есть? Шаматон. Перекати-поле. Нищий.
Елизавета Андреевна кивнула. Ничто не говорило в пользу Бенкендорфа. Кроме радостного колотья в груди.
– Ты обязана мне беспрекословным повиновением. – Дунина чувствовала, что ее слова проваливаются в пустоту. – Ты еще наплачешься!
О да! Наплачется! Но от этого сейчас становилось только веселее.
– У меня найдется способ вывести его на чистую воду! – наконец сказала тетка. – Я напишу вдовствующей императрице. Имею право как фрейлина.
