* * *
Единственное, чего Шурка не умел, это завоевывать пространство. Если случалось спать на бивуаке всем вповалку, он неизменно оказывался на краю и скатывался с лапника. Воронцов, тот всегда охранял свой периметр, вписав в него и друга. Но самого Бенкендорфа запросто оттирали.
Еще хуже в спальнях. Громадное одеяло как-то само наматывалось на прекрасную даму. А ее кавалер просыпался от холода и обнаруживал себя выпихнутым из гнезда.
Тем более неожиданным было ощущение всеобъемлющего тепла. Елизавета Андреевна оказалась способна и во сне машинально втягивать его под покрывало – ни на секунду не открывая глаз, но безошибочно определяя, как далеко откатился возлюбленный.
Очень ценное качество! Доселе не встречавшееся.
В конце концов ей надоело, и она пожертвовала сердечному другу всю стеганую атласную ширь, а сама преспокойно накрылась его шинелью, благо та висела в шкафу. Мигом согрелась и засопела, подложив ладонь под щеку.
Так он ее и обнаружил. Умилился. Осторожно встал, накинул на плечи сюртук, висевший на стуле. Сел за стол. Стараясь не стучать, открыл ларчик для письменных принадлежностей. Достал лист бумаги и свинцовый карандаш. Задумался и начал писать цифры в столбик. Бросал, прикидывал в уме, зачеркивал, рисовал новые. Проводил стрелочки между столбцами.
Наконец, посчитал работу сносной и, вооружившись бумажкой, присел на край кровати, возле Елизаветы Андреевны. Ее жалко было будить. Но Бенкендорф чувствовал, что больше ждать не может.
– Нам надо поговорить. – Ее рука оставалась вялой. – Душа моя, вопрос серьезный.
Женщина встрепенулась. Вообразила, что ей сейчас станут делать предложение. Протерла глаза, села и как-то воровато натянула его шинель до подбородка.
Шурка всучил ей бумагу. Вздохнул, как перед полыньей. Мысленно перекрестился.
– Вы должны знать, каковы бы ни были мои личные средства, место командира дивизии дает солидное содержание. Ни вы, ни девочки ни в чем не будете нуждаться. Хотя… Версалей не обещаю. – Он потер лоб. Все-таки трудно рисовать женщине перспективы замужества. – Поверьте, я не мотаю…
Мотал, конечно. Но что такое мотовство немца? Пара новых сапог, дюжина рубашек.
– Кроме того, ваши деревни ведь не пропали. Просто не выплачены проценты. Так?
Она закивала, но потом остановилась. Все равно что потеряны. Залог велик. Даже господин Шидловский не хотел браться.
– Он не хотел, чтобы у вас, не дай бог, не появились собственные средства, – успокоил Шурка. – При определенной экономии лет за шесть мы выплатим проценты. Потом… Поглядим. Если мне повезет с повышением, может, и залог.
Елизавета Андреевна недоверчиво вздохнула.
– Кроме того, – Александр Христофорович терпеливо постучал карандашом по подведенной под цифрами черте, – надо думать о наследстве ваших дочерей от отца. Ведь были деревни.
Вдова закрыла лицо руками.
– Их давно оттягали родные Павла Гавриловича. Я покажусь вам беспечной… Но на самом деле, нет. Я старалась… Мы уехали. Потом никто не захотел нас пустить…
Шурке стало больно. Он уже ощущал эту женщину своей. То, что ее судьба вильнула в сторону, дала первого мужа, – чистое недоразумение. Такого не должно было случиться. Разве только по грехам. Его грехам.
– Знаете, сколько народу за войну обокрали родные? – генерал ободряюще обнял Елизавету Андреевну.
Потом он не раз удивлялся ее житейской сметке, отводившей дамоклов меч от его безалаберной головы. Но здесь, в Водолагах, вдова была сама не своя.
– Матант советовалась с господином Шидловским. Он говорит: надо писать в Сенат.
«Правильно».
– А там дела без решения лежат годами.
«И это правда».
– Нужны связи, чтобы протолкнуть.
Шурка невесело рассмеялся.
– Тогда поздравляю вас, мадам. Вы выбрали человека, у которого такие связи есть. – Его позабавил обескураженный вид госпожи Бибиковой. – Денег нет. А связи есть. Попробуем вытребовать девочкам наследство. Вам – вдовью долю.
Его не покидало чувство, что он что-то забыл, посчитал неправильно, напорол чушь.
Елизавета Андреевна наморщила лоб. Ей трудно было сейчас сосредоточиться на цифрах. Но через минуту она взяла из Шуркиных рук карандаш и со вздохом вычеркнула две колонки, которыми генерал ознаменовал выплаты жалования за шесть лет и проценты с ее деревень.
– Женатый командир дивизии должен держать открытый стол хотя бы для офицеров своего штаба, – промолвила она. – И раза три в год давать балы. – Ее рука вычеркнула еще один столбец.
Как он мог не подумать? Бенкендорф взъерошил волосы над висками.
– Есть еще безгрешные доходы. Позволительная экономия на поставках из казенных магазинов…
Вот когда пришло время пожалеть, что в Летучем отряде генерал не набивал седельную подушку золотом!
Елизавета Андреевна улыбнулась и сплела свои пальцы с его.
– Я пересчитаю все заново. У нас получится.
Ей интересно было, почему он не говорит о главном. А ему казалось, что самое главное они уже обсудили. Остались мелочи.
– Летом я был у отца в Эстляндии и присмотрел имение. – Шурка не сказал «усадьбу», ведь там не было дома. Зато водопад. Он совершенно купил сердце генерала. Лес, море в просветах сосен. Какой можно было бы поставить замок! В тот момент у него почти хватало денег. Теперь… Но оно того стоило. Без сомнения.
Госпожа Бибикова еще крепче сжала руку жениха.
– Моя тетка хочет написать вдовствующей императрице. Вы готовы?
* * *
Утром приехал Мюнстер. Очень официальный, длинный, неулыбчивый и сразу отказавшийся числить себя гостем. Он – чиновник при исполнении. Извольте повиноваться. Этот человек напоминал Шурке заведенные часы. Даром, что соотечественник. Но самого Бенкендорфа председатель Уголовной палаты заметно выделял: большое дело – землячество! И считал долгом докладываться. Что не просто ласкало самолюбие, а позволяло остаться в курсе происходящего.
Коллежский секретарь был хмур. И с первых слов стало ясно: он что-то нащупал. Арестованный Ольховский ему понравился перспективой повесить на раскаявшегося злодея тучу темных дел, у которых концов не доищешься.
– Благоволите ли вы, ваше высокопревосходительство, посетить со мною Пищанский лес? – сумрачно осведомился Мюнстер. – Там нашли… – Председатель не подобрал слов, – яму такую с людьми. Их убили и бросили. Вам любопытно будет.
Бенкендорф не поручился бы. Видел он и ямы, и груды тел. По весне тринадцатого года в лесах мертвецы валялись кучами. Раз спросил у ямщика на эстафете, чем так воняет – едут полями, дубравами, воздух должен быть чист. «Француз протух! – преспокойно отвечал возница. – Потерпи, барин, ветер переменится». Сейчас Александр Христофорович разом вспомнил тошнотворную гниль. Но успокоил себя тем, что зимой даже из выгребной ямы несет меньше.
