– Ваше высокопревосходительство, умоляю о снисхождении!
Вот поэтому их и надо вешать: меньше хлопот.
– Ваши казаки схватили меня вчера и забрали все из карманов. Трофеи есть трофеи, – заторопился пленный. – Но среди взятого были кольцо и письма моей возлюбленной.
Дама. Интересно. Скука начала развеиваться.
– Вы как благородный человек не откажите мне. Ведь вы понимаете, что такое подарок женщины.
Генерал-майор приказал Лафаргу следовать за собой. В избе послал Шлему за Иловайским.
– Твои ребята пошустрили. Никто не в претензиях. Но кольцо пусть отдадут. И письма. На что вам бумажки по-французски?
– Их давно уж выбросили.
– Ну, поспрошай.
Принесли. Нехотя, конечно. Особенно кольцо. Ссылались, что сочли письма шифровками и хотели доставить в штаб. Вот была бы умора штабным читать излияния какой-то Сусанны д’Эстре.
– Я ваш должник навеки.
У него таких долгов… И все неоплаченные.
– Расскажите мне честно о положении в Москве. С вас уже сняли показания. Исправьте все, что сказали ложно.
Француз насупился. Потом взял перо. Поколебался и склонился над собственным допросным листом. Уменьшилось число пушек, оказались вычеркнуты почти все лошади и очень резко сократилась численность.
– Вы издеваетесь?
– Ничуть.
Бенкендорф почесал нос.
– Как вам удается с такой скоростью дохнуть?
Лафарг вскипел.
– А как вам удается вести войну, не соприкасаясь с противником?
Раньше Александр Христофорович тоже бы взбесился. Теперь нет.
– Как видите, мы стоим.
– Вы стоите! – Лафарг не нашел слов. – Выпустили на нас поселян с дубинами! Это бесчестная, неправильная война!
Забавный малый.
Шурка откинулся на стуле и скрестил кончики пальцев.
– Вы врываетесь в их дома, оскверняете церкви, насилуете женщин и хотите, чтобы они не нападали на вас? Кто начал войну не по правилам?
– Мы по правилам заняли вашу столицу. Вы должны признать себя побежденными и сложить оружие.
– Херушки.
Отличное словцо. Шурка позаимствовал его у Потапыча.
– Что-что? – Разговор шел по-французски, и последней реплики пленный не понял.
– Мне только что в голову пришла блестящая идея, – отозвался Бенкендорф. – Мы почти одного роста. Многие из ваших отощали, и никто не удивится, что форма на мне висит…
* * *
Конечно, он не поехал один. Увязались Серж и Лев Нарышкин. Куда без них? Последний пришел вместе с Изюмским гусарским полком, где служил ротмистром. Шурка знал его еще по Петербургу – двоюродный брат Воронцова – почти родственник. Отточенные, изящнейшие манеры – детство провел в камер-пажах. Потом изросся и стал, как все Нарышкины, походить на грузина, особенно когда отпустил усы.
– Съездим «за границу», – ржал он. Так в войсках уже именовали Москву, занятую неприятелем.
Прошерстили пленных. Подобрали мундиры. Очень придирчиво осмотрели друг друга. Собирались, как на гуляние.
– Возьмите меня, – ныл Шлема. – В Москве много наших. Я больше узнаю.
– Только переоденься в свое. Ну в чем пришел. В черное.
Парень мигом явился в сюртучке и ермолке. Но волосы уже были по-казачьи пострижены в круг.
– Будем надеяться, французы не знают наших причесок.
Так и поехали. На трофейных, очень хороших лошадях. Шлеме, правда, выдали крестьянскую кобылу с хвостом-веником. А то выходило неправдоподобно.
Город еще горел. Не так сильно, как в предшествующие дни, но на окраинах, где оставались дома, пищу для огня можно было сыскать.
Страшный ветер, о котором беглецы рассказывали невероятные вещи: де, сдул принца Невшательского и маршала Дюрока прямо с балкона в пламя – затих, но временами являл такие порывы, что верилось и в огненные аллеи, и в прожженные углями подметки французских сапог, и в ослепление от пепла. Смерчи из пыли и искр зарождались неизвестно где и тут же оседали, чтобы в следующую минуту взметнуться буквально из-под ног.
Форма подполковника гвардейских гренадер давала известную защиту. Патрули не цеплялись. Остзейская внешность не позволяла придраться – мало ли теперь при Бонапарте немцев? Рядом ехали черный, как таракан, Нарышкин и Серж – тоже вроде бы ничего русского.
Лев беспечно поглядывал по сторонам. Ни пустое – шаром покати – Дорогомилово, ни бреши сгоревших домов не могли его смутить. А вот впечатлительный Бюхна чернел лицом. За ним стоило следить, а то он чуть с лошади не падал от потрясения.
– Оправься, – Шурка дернул друга за рукав. – Взбодрись. Мы не реветь приехали.
Кто как.
Ориентироваться на улицах было сложно. Целые кварталы громоздились грудами горелых бревен. Только остовы церквей на перекрестках служили путевыми знаками. Но и их еще предстояло узнать.
– Ой, вей! – возопил вдруг Шлема. – Готени, Готени!
Он увидел пепелище синагоги, по которому бродил мужик в круглой лисьей шапке и сапогах с обрезанными голенищами.
– Ребе, что здесь случилось? – мальчишка спрыгнул с лошади и подбежал к несчастному. Они быстро заговорили, и тот, в шапке, только воздевал руки выше головы.
Оказалось, евреи снесли в синагогу все ценное, а она погорела.
– Кто же поджигал? Спроси, – допытывался Бенкендорф.
– Бог знает, – перевел Шлема. – Были и наши. Прямо с факелами бродили. И мародеры. Войдут в дома, зажгут свечи, потом бросят. Готени! Готени!
Раввин повел их на пустырь. При виде полностью выгоревшего квартала Шлема чуть не лишился чувств.
– Все?
– Нет, многие попрятались по подвалам. Но кто? Где?
Пришлось уйти. Никаких сведений тронувшийся мозгами ребе дать не мог. Он только трусил сбоку от лошадей господ офицеров и по-немецки ныл, а нет ли у них чего на обмен. Какой обмен? Что и на что тебе менять, папаша? Было видно: несчастный тарабанит привычные слова, сам не понимая их смысла. Шлема остался с ним, обещая нагнать спутников.
Тех ждало новое зрелище. На перекресте молодая баба в крестьянском платке опознала труп заколотого штыком детины. Рядом с ним лежали вилы. Последние гримасы сопротивления. Найдя его, жена даже не стала выть – села в паль, положила голову мужа себе на колени, гладила по волосам, что-то шептала.
Французский лейтенант из ближайшей караулки попытался ее прогнать. Она не пошла. Твердила о трех днях, когда душа убитого будет с телом. Эта душераздирающая сцена подействовала на Шурку. Но еще больше на Волконского. Тот уронил руку на эфес сабли и намеревался спрыгнуть с лошади.
