Жорж была уязвлена. Но не умела смущаться. Она вытянула ноги, показав изящные туфли меньшего размера, уже натершие кожу.
– Его Величество не благоволит посещать комедии, – с нескрываемым презрением бросила прима. – Ему поет за обедом какой-то итальянский кастрат.
– Забавно, – протянул генерал. – И все же я думаю, он вас пригласит. Постарайтесь понять, когда именно ваш император намерен покинуть Москву.
Только что плакавшая Жоржина расхохоталась.
– Вы предлагаете мне шпионить? Вы?
Шурка кивнул.
– Война проиграна вашим государем. Скоро подпишут мир. Зачем мне…
– Я всего лишь прошу узнать дату. – Гость склонился к руке старой возлюбленной. – Для меня.
Жоржина хватила бы его сейчас чем-нибудь по затылку.
– Нам выплатили жалованье на шесть месяцев вперед. Это ли не доказательство, что император намерен здесь зимовать? Он укрепляет Кремль. Вкатил пушки на башни.
Шурка слушал ее со скучающим видом.
– А что вы намерены есть все эти полгода?
Актриса задохнулась от возмущения.
– Подойдут обозы…
Бенкендорф покачал головой.
– Дороги перекрыты.
– Кем?
– В частности, мною.
Жоржина посмотрела на него, как на больного.
– Кто из нас обольщается?
– Тот, на ком нет панталон, – генерал говорил спокойно, без тени колебания. И это несказанно бесило приму. Неужели он пришел только, чтобы выспрашивать у нее о Бонапарте?
– Я в любую минуту позову людей и изобличу вас, – с презрением бросила она.
– Не позовете. – Бенкендорф все же коснулся ее губ указательным пальцем и чуть задержал его в надежде, что актриса, как в старые времена, догадается прикусить. Но она медлила, и генерал с сожалением убрал руку. – Потому что дата, которую вы мне сообщите, будет пропуском на нашу сторону, для свободного проезда в Петербург. Вам и вашим товарищам. Вы же не хотите влачиться в обозе французской армии, когда она побежит.
– Вы сумасшедший, – повторила Жоржина. – Даже если бы я знала…
В этот момент на ручку двери нажали. Актрису беспокоили без стука, считая такую фамильярность в порядке вещей.
Шурка даже не успел поморщиться или послать проклятья по адресу нежданного посетителя, как на пороге возник флигель-адъютант в темно-синей форме с золотым шитьем.
– Я принес вам приглашение… – он осекся. – Простите, вы не одни…
Пришедший воззрился на Бенкендорфа с явным удивлением: он не мог вспомнить, где видел это лицо, связанное с чем-то неприятным. Кого угодно Александр Христофорович ожидал встретить, но почему-то образ графа де Флао
[44] ни разу не всплыл в его воображении. Хотя тот носил чин генерала и флигель-адъютанта французского императора. А значит, где ему еще и быть-то, кроме Москвы?
Шарль опомнился. Узнал. Его прекрасные черты исказились сначала смятением, потом неприязнью. Но он раньше получил под дых, чем успел закричать. Вторым ударом Шурка опустил сомкнутые в замок руки врагу на затылок.
Жоржина не помнила себя от скорости происходящего.
– Вы… его убили?
– У парня судьба получать от меня по морде.
Бенкендорф не стал ни связывать злополучного де Флао, ни затыкать ему платком рот.
– Очнется, передайте мои извинения.
Он выскочил из гримерки, осмотрелся и обнаружил, что у лестницы его уже ждут товарищи, изящно обезоружившие и лишившие возможности двигаться двух гренадер, сопровождавших адъютанта.
– Что бы вы без меня делали? – бросил Лев. Он действительно знал, куда идти в этом доме. Вверх на третий этаж, оттуда по людской лестнице на задний двор.
Но удивительней всех оказался Шлема, нашедший господ офицеров. Кто ему сказал, что они направились в театр? Немой и пустой город, на поверку, имел тысячи глаз.
– Это мой двоюродный дядя Моше, – представил парень почтенного дедушку в пейсах. – Он доставлял сюда необходимые французам вещи.
Дядя повлек беглецов от дворовой кухни, проулками, задами, низами, огородами. И они очень благополучно снова вышли к пустырям у Дорогомилово. Покинуть Москву теперь, когда она вся выгорела и не имела застав, не представляло большой сложности.
– Останься. – Моше держал племянника за руку. – В городе страшно. Но какой заработок!
– Я теперь казак, – Шлема обнял старика. – А знаешь, что у казаков в переметных сумках?
Глава 6. Образ
Конец января 1817 года. Петербург.
Вдовствующая императрица Мария Федоровна вернулась из придворного театра в прекрасном расположении духа. Молодые балерины, сообразно ее пожеланию, не слишком махали ногами в кордебалете и не зыркали глазами по ложам. Их бесконечный «поиск» – так, кажется, вояки именуют разведку? – раздражал. Царица и сама лишь недавно – спустя почти двадцать лет после гибели мужа – посчитала возможным принять ухаживания. Благо кандидат был настойчив: генерал-губернатор Петербурга, граф Милорадович – человек сколь славный, столь и мягкосердечный в отношении прекрасного пола. Теперь за ним будет кому приглядывать.
В будуаре, где доминировала светлая мебель из грушевого дерева и пахло чаем бергамот, Мария Федоровна позволила себя переодеть и села за разбор почты. Она была обязательна и не терпела задержек с корреспонденцией. В последний месяц ее изрядно забавляли цидулки старой приятельницы княгини Куракиной, застрявшей под Харьковом в каких-то Водолагах и живописавшей семейный скандал, разворачивавшийся там по милости Бенкендорфа.
Этот шалопай нашел-таки достойную женщину! Сколько Мария Федоровна ждала! Молилась даже! Не так как за сыновей. Но иной раз и со слезой.
Вдовствующая императрица взяла пачку голубых продолговатых конвертов. Наталья Ивановна Куракина и в провинции придерживалась светского правила – самое лучшее мне. На легкой – дыхни и растает – бумаге ее бисерный почерк с неукоснительной точностью выводил строку за строкой. Горошины букв складывались в неуступчивые слова-приговоры. Царица-мать, точно своими глазами видела длиннющий стол на сотню гостей, где яства разносят по чинам, но ее архаровца сажают далеко не первым, хотя ему и положено… Видела барыню – патриархальную вершительницу судеб. Пора бы отстать от старых привычек! И без кровинки в лице ее племянницу – в чужом пиру похмелье. А также свору местных женихов – только бы Сашхен не затеял дуэль!
Сам-то он не писал ничего. Следовало обидеться. Но Мария Федоровна привыкла различать оттенки молчания. То грозного, то испуганного, то равнодушного. На сей раз воспитанник молчал… в решительном отчаянии. Кажется, он вцепился во вдову, как клещ.
