– Очень бы хотелось у него спросить.
Оба начали смеяться. Шурка привычно. А Жубер со свистом и хриплым карканьем.
Он был оставлен при обозе – редкое для пленного счастье – помогать Василисе и, обнаружив ее трогательный уход за Мари, впечатлился до слез.
– Какое большое у мадам сердце!
– У мадемуазель, – Бюхна с седла отвесил капитану подобие подзатыльника. – Не вздумай лезть. Зашибет.
Березину пересекали под вечер. Уже основные силы ушли вперед. А Летучий корпус, сообразно приказаниям, превратился из авангарда в арьергард и подчищал по дороге то, что главная армия не имела сил или времени вымести из углов.
Лед уже встал, хотя приходили известия, что ниже по течению опасно дышит.
– Говорят, ваших едва тридцать тысяч вышло на тот берег, – без всякого торжества сказал Бюхна Жуберу.
Тот горестно завздыхал. Трупов по берегам действительно навалили кучу, и надо было молиться на мороз, не позволявший всему этому гнить.
Казачьи лошади, как всегда, перескочили за милую душу. Цок, цок, и на другом берегу. А вот породистых пришлось переволакивать – ну, не ходят они по льду. Соорудили из досок подобие деревянных помостов, уложили на них треклятых скакунов и за хвосты – ей-богу, за хвосты – перетащили через реку.
Но самый ужас ожидал переправляющихся, когда они вступили на лед. Нет, он не трескался под ногами, но вспучился, почернел, как сходящий с пальца ноготь. Под ним, насколько хватало глаз, были люди. Мертвые люди, попавшие в полыньи и не выбравшиеся. Особенно много женщин и детей. Над ледяной гигантской могилой с неугомонным граем летало воронье. Птицы садились на высунутый из воды конский бок или человеческое плечо и начинали клевать, без боязни, что их сгонят.
– Не останавливаться! – распорядился генерал-майор. – Не глазеть! Обходить полыньи.
Его подчиненные и так все делали правильно. Вдруг сзади раздался дикий вопль, а за ним сердитый голос Василисы:
– Куда? Рожа басурманская?
Обернувшись, Шурка увидел Жубера, припавшего к одному из свободных от снега ледяных окон. Ветер раздул поземку, и сквозь морозную слюду были видны те, кого водой подперло под самый свод.
Бедняга-артиллерист увидел своих. Не всех, но жену и старшую девочку. Он прыгнул с воза прямо на лед и замолотил по нему кулаками.
Что было потом? Крики, брань, попытки выудить друрака-француза, да лед не проломить. Жубер бился, проклинал себя, мороз, русских, Бонапарта. Требовал у Бога ответа. Норовил скакнуть в первую же попавшуюся полынью и присоединиться к семье.
Василиса стянула с телеги кожух, незаметно подобралась сзади и кинула его на пленного, сама упав сверху. Она придавила трепыхающегося Жубера ко льду, не давая ему дрыгаться. Не приведи бог, пойдет трещина! Сколько народу потонет из-за его глупости…
Постепенно француз утих. То ли был раздавлен. То ли лишился чувств от пережитого. Василиса тихонечко сползла с нехристя, сграбастала его вместе с кожухом и отнесла в телегу. Она ничего не могла сказать ему в ободрение. На ее взгляд, горе было абсолютным. Тут зашевелилась Мари, выпростала головенку, уже покрытую ежиком волос, обняла горемыку за руку и начала лопотать по-своему. Отчего Жубер сначала отмахивался, потом заплакал и притянул девочку к себе.
Василиса обрадовалась и пошла рядом.
– У нее тоже мамки нету, – твердила она по-русски. – А меня из деревни выгнали. Служи, говорят, раз записали. Хорошо, господин генерал у нас человек человеком. Бога знает.
Это он-то, Шурка, знает Бога? Забавно.
* * *
С самого Смоленска Бенкендорф думал о себе иначе. И причины тому были.
Французы прошли через сожженный ими же город в надежде найти хоть что-то съестное. Напрасно.
Потом к стенам подкатили наши. Летучий корпус был одним из первых. И вот у самых ворот генерал-майора кто-то окликнул от бровки дороги. Туда отступавшие складывали раненых.
Голос был женским. Александр Христофорович тронул поводья и приблизился.
– Мсье адъютант! Мсье адъютант!
Он не сразу заметил в куче тел женщину, а увидев, опознал не с первого взгляда, такой худой и измученной она была. Маргарита Вертель, второстепенные роли в трагедиях. Черная, носатая, очень подходившая для старых служанок и дуэний, к которым госпожа обращает прочувствованные монологи в отсутствии героя.
Вертель стонала. Она была ранена штыком в бок. Генерал попытался приподнять ее, но женщина жестами заставила его остановиться.
– Это смертельно. Не трогайте меня. Бог привел вас. А я-то, глупая курица, все думала, зачем Господь длит мои страдания. Со вчерашнего дня лежу.
Серж тоже спешился и подошел. Он скатал чей-то даровой плащ – тряпья на дороге было множество – и подложил Вертель под голову.
– Господин адъютант, – превозмогая слабость, проговорила та. – Помните меня? А моих близнецов помните?
Она была одной из свиты Жорж, устремившейся за примой из Парижа.
– Луи потерялся. Под Вязьмой. Буду думать, что нашлись добрые люди. Шарль умер у меня на руках от голода. А здесь в город не пускали беженцев. Говорили, так распорядился император. Я не верю. Император не мог приказать подобное. Меня ударил солдат. Штыком. При входе.
– Давайте мы все-таки попытаемся перенести вас внутрь, – предложил Бенкендорф.
Вертель качнула головой.
– А этих всех? Их вы тоже перенесете в город? – ее глаза скользнули по телам вокруг. – Не надо. Не важно. Я должна сказать. У меня был третий. Вот здесь, – она постучала рукой по животу. – Теперь не будет. Что я? Мысли путаются. Пусть Жоржина простит. Она тогда уехала в Москву… – Вертель снова стукнула себя ладонью по животу. – Там и родила. Но не могла оставить. Замужество. Дюпор. И отдала. Ребенка отдала.
– Кому? – Шурка раньше спросил, чем осознал, что ему сказали.
– Не знаю. Не помню. Какие-то крестьяне берут у вас на выкармливание сирот.
Какие крестьяне? Зачем берут?
– Им платят из казны. Я не знаю…
– Где ребенок? – Серж в эту минуту был способен соображать лучше, чем друг. – Мадам, что с ним стало?
– О Господи! – Вертель вытянулась и застонала. – Все. Все, что знаю. Не мучайте меня.
По приказу генерала ее забрали с дороги, отвезли в город и примостили в госпитале. Шурка надеялся, что она еще заговорит. Но в ране обнаружился антонов огонь. Актриса впала в беспамятство. Выкинула. И к утру умерла.
Что он чувствовал? Недоверие? Страх? После пожара в Москве стоило ли надеяться, будто ребенок выжил? Да мало ли младенцев у него могло родиться за время в высшей степени бурной юности? И от очень разных матерей? Теперь всех искать?
– Ребенок, вероятнее всего, мертв, – сказал другу Бюхна, ставя на стол полуштоф зеленого хлебного вина. – Их отдают крестьянам сотнями. А возвращают в Воспитательный дом едва десяток. Мор, болезни, дурное питание. Все предместья погорели. Селяне разбежались. Откуда жив?
