Шурка еще раз глазами пересчитал врагов. Да, точно, двадцать два. Двадцать три, если с маршалом. Погоды они не сделают. Горстью больше, горстью меньше уйдет за Неман. А эти люди заслуживали самого почетного обращения.
Генерал-майор махнул рукой, приказывая опустить ружья. Потом привстал на стременах и вскинул руку к виску. То же сделали и его офицеры.
– Дерьмо, – пожевав губами, повторил Ней. – Боитесь драться со стариной Мишелем? Ну да я вас понимаю. Я бы сам с ним связываться не стал.
Бенкендорф едва удержался от ответного смешка.
– Ваша рожа мне знакома, – продолжал маршал. – Где-то я вас видел.
– Кто-то четыре года назад в Париже говорил мне: весь маршалат против похода на восток, – уточнил Шурка.
Ней простодушно хлопнул себя по лбу.
– А! Вот оно что. И вы хотите сказать, мы не были правы? – В его голосе звучала горечь. – Прощайте, молодой человек. Желаю, чтобы когда-нибудь с вами поступили так же благородно.
Ней заковылял вперед. Было видно, что и его ноги сильно пострадали от мороза. За командиром поплелись остальные. Их конвоировали до самого берега. Несчастные вступили на лед. Маршал замыкал. Он щупал перед собой дорогу мушкетом и ступал тяжело, как ходят медведи.
– Последнего неприятеля мы проводили, – вздохнул Бенкендорф.
– Ты мог бы взять его в плен и прославиться, – укорил Бюхна. Не то чтобы он не понимал, почему друг поступает именно так. И понимал, и одобрял, но все же…
– Не хочу, чтобы его возили в клетке и всем показывали, – отозвался Шурка. – Не этого.
На том берегу французы могли чувствовать себя в безопасности. Разве что прусские крестьяне открыли бы на них охоту. Но те пока боялись. Отряд выглядел настолько устрашающим, что в деревнях поселяне, только что пропустившие мимо сотни мародерских команд, бросали все и прятались.
– Дерьмо! – повторял Ней. – Хоть бы пожрать оставили. Хлеба, дурачье, хлеба! – И выпивал брошенные впопыхах подойники молока.
А его ребята просто садились под корову и начинали пить, как телята, высасывая из вымени последнее.
15 декабря он вступил в Гумбиннен, крошечный городок с одной главной улицей и единственным трактиром. Там обедали и играли в кости французские старшие офицеры. Дверь буквально вышибли ногой. Через порог шагнул бродяга в рваной, прокопченной одежде. Лицо тоже казалось черным, а не привычно красным.
– Сидите, жрете? – осведомился он хриплым голосом.
От этого громоподобного рыка люди повскакали с мест. Хозяин хотел распорядиться выкинуть оборванца на улицу, но получил в зубы.
– Я маршал Ней и всякому, кто ко мне прикоснется…
Тут действительно началась суматоха. Главный интендант армии генерал Дюма неуверенно приблизился и надолго застыл, всматриваясь в чумазое лицо.
– Маршал Ней погиб, – наконец заявил он. – Если вы Ней, то где же арьергард, которым вы командовали?
Странный незнакомец смерил интенданта тяжелым взглядом и отвернулся.
– Я – арьергард Великой армии, – выплюнул он. – А на улице пятнадцать моих товарищей. Накормите нас.
Глава 8. Смотрины apres
[48]Декабрь 1817 – март 1819 года. Петербург, Воронеж.
– Ты чем это, мать, пахнешь? – осведомился Шурка, глядя на жену, сновавшую по комнате, распространяя аромат цветущей бергамотовой груши.
В Петербурге молодые остановились у брата Александра Христофоровича – Константина и его супруги Натали, в излучине Екатерининского канала, где те снимали двухэтажный дом, как раз по негустому генеральскому жалованию Кости и вполне солидному приданому урожденной мадемуазель Алопеус, дочери старого екатерининского дипломата. Им отвели четыре комнаты – спальню, гостиную, приемную, будуар – и каморку для Потапыча.
Здесь Елизавета Андреевна впервые увидела, что такое модный дом. Стены в полосатых бумажных обоях. Мебель красного дерева. Много бронзы. Люстры легкие, с колбами из синего богемского стекла. С острыми гранеными хрустальными висюльками – дунь, унесет в окошко.
Но более всего ее поразили порядки: гостю, приехавшему в неурочное время, могли сказать: «Господа уже откушали». Стыд-то какой! Домашних платьев не носили. Три появления в свет – и любой наряд становился старым. А потому на квартире щеголяли остатками былой роскоши.
– Мы скоро едем в Эймс, потом в Италию, на воды, – похвасталась Натали. – И я смогу в каждом новом обществе еще по разу показаться в своих платьях.
Глядя на их житье-бытье, Елизавета Андреевна помаленьку примирилась с тем, что все ее новые родственники – лютеране. Люди как люди, правда, не держат постов. Но в остальном даже странно называть их немцами. А Шурка тогда кто? И кем они считают ее самою?
Натали сразу принялась учить золовку немецкому. Но молодая госпожа Бенкендорф смотрела на это не без опаски. Дело в том, что муж имел обыкновение в минуты близости внезапно переходить на родной язык, ритмичный строй которого несказанно будоражил прекрасную даму. Но сам генерал этих неожиданных всплесков стеснялся, и, если бы она вдруг показала, что понимает, замолк навеки.
Елизавета Андреевна посчитала для себя наилучшим пребывать в неведении. Вдруг ругается? Бывает же. Правда открылась много лет спустя, когда повзрослевшая Би-би вдруг заявила, что выйдет замуж за того, кто будет говорить ей такие слова. Оказывается, до детей из-за стены кое-что долетало. И Катя привыкла засыпать под бессвязные обрывки из средневековых миннезингеров, непонятно как застрявшие у отчима в голове.
– Александр безалаберен, вы же знаете, – не сдавалась Натали. – Так и оставит вас в дикости. А при дворе, особенно в обществе высочайших особ, одного французского мало.
Елизавета Андреевна, совсем как Катя, шмыгнула носом. Она и французский-то почти забыла среди своих мытарств. Но теперь выходило: у нее очень высокие покровители, нельзя ударить в грязь лицом. Нужно читать последние романы. Танцевать на модный манер. Тот же котильон – что ни месяц, новые фигуры!
Про Натали говорили: она чудно рисует пейзажи тушью. Про кого-то другого: поет, как в опере, или аккомпанирует с большим тактом. Последнего Елизавета Андреевна не понимала, пока не подросла Олёнка и ей не стали аккомпанировать на рояле.
Сомнения молодой женщины развеял муж.
– Мария Федоровна гораздо проще, чем окружающие люди. О чем говорить? Да о детях. У нее самой восьмеро. Девки замужем за границей. Каково-то им там? Все сердце изнылось. А нет, так и о пирогах поговорите. В Петергофе есть купальня, за ней Кухонный корпус. Там еще Екатерина Первая стряпала и попивала втихомолку. Потом Елизавета, Екатерина Великая – все туда уходили, когда припрет. Вдовствующая императрица, еще когда была великой княгиней, пристрастилась. Вот и потолкуете.
