– Яна… – Несчастный свекор графини, если и разделял ее чувства, никак не хотел ссориться с человеком, давшим слово чести допустить его к сыну. Хотя какая у русских честь?
– Мне больно слышать, мадам, – мягко проговорил Бенкендорф, – что ваше сердце осталось глухо к благородству моего государя. Ведь и Варшава, и вся Польша могли бы разделить участь Москвы, где ваши соотечественники…
– Не смейте! – графиня чуть не вскочила, но вовремя удержала себя. – Юзеф говорил, что когда его войска входили в вашу столицу – огромный, богатый, брошенный город – то ни один, слышите, ни один солдат не покинул строй для грабежа!
– Мне жаль вас разочаровывать, – Шурка давно потерял желание спорить с ней. – Но ваши соотечественники вели себя, как звери. Пытали священников, насиловали женщин, убивали мирных жителей.
Яна вспыхнула. Ей казалось такое невозможным. Или скорее ненужным в том мире героизма и скорби, который царил в душе. Досадные глупости не могли ничего поколебать, но на них следовало ответить.
– Пусть! – воскликнула она. – Пусть. Вы заслужили. Ваши священники – насмешка над верой. Ваши женщины, – презрению, отразившемуся на лице графини, не было границ. – Ваши мирные жители… Разве в стране, где мужики с вилами выскакивают на армейские части, есть мирные жители?
– Вообразите. – Гость сделал скучное лицо. – Благодарю за прекрасный обед. Надеюсь видеть вас завтра у Пражского моста. Там стоит Летучий корпус. Направляйтесь прямо в штаб. Назовите мое имя. О вашем приходе предупреждены.
Они встретились раньше. Той же ночью. Маленькая принцесса не могла ждать, но не свидания с мужем.
– Вы видели? Видели? – шептала в темноте женщина. – Я презираю вас за этого ребенка. Он должен был принадлежать Шарлю.
Бенкендорф покрывал быстрыми горячими поцелуями ее шею.
– Вы не осмелитесь внушить ему свою злобу. Не будет Бонапарта. Будет новый мир…
– Новый мир – только продолжение старого. Мы останемся рабами. – Губы графини жадно шарили по груди любовника.
– Государь хочет подарить вам свободу в обмен на верность.
– Верность – уже несвобода. Мы не хотим вас. Не хотим.
Если бы она так крепко не держала его за плечи, то генерал подумал бы, что его отталкивают.
– Неужели вы не понимаете, как унизительны ваши подачки? Как чудовищно, что вы ничего, ничего не сделали с Польшей!
– Вам хотелось убийств и крови? – Шурка рывком оседлал графиню и погнал без пощады.
– Вы столько раз устраивали здесь резню!
Их тела двигались не вместе, а как бы навстречу друг другу, сшибаясь и причиняя боль, отдававшуюся до кончиков пальцев.
– Вам все нехорошо? – Бенкендорф наступил рукой на волосы графини, пригвоздив ее голову к подушке.
– Нам нехорошо, что вы есть. И что вы можете сделать зло, даже если не делаете его сейчас.
Яна чуть подалась на него, дернулась нижней частью тела и начала оползать, ловя свое удовольствие. Генерал не позволил ей, догнал в пару рывков и только потом сам отклонился.
На утро он своей властью отпустил графа Александра Потоцкого. Тот, конечно, служил Бонапарту, но на интендантских должностях и больше разворовал, чем помог французам.
Ребятам же логика командира была понятна: пришла баба, провела ночь, получила мужа.
* * *
Декабрь 1812 года. Варшава.
Поляки – лучшая кавалерия в аду. Но без лошадей на что они похожи? Через Вильно пешком прошло то, что некогда именовалось Великой армией. Солдаты брели по улицам, одетые в священнические ризы, с нахлобученными на голову дамскими шляпками, в волочащихся по земле мехах. Переставляли босые, обмотанные дерюгой ноги и ничуть не стеснялись своего безобразия.
Там, где были сильны польские настроения, на эти ошметки войск взирали с горчайшей скорбью. Графиня Анна Потоцкая почти все время пребывала в Наталине – прекрасном имении, которое оказалось в ее руках после замужества, или в доме свекра в Варшаве, лишь вынужденно являясь на приемы французского посольства и то, облекшись в траур.
Ей говорили, что это неудобно, не подходит летам и смущает союзников.
– Хозяев, – с легкой грустью отвечала она.
Сердце поляка на шелковой ленточке привязано к Галлии. Но одна поездка туда убеждает: обожание лишь дозволено. Анна не раз слышала про путешествие пани Валевской. Дома ее чествовали едва ли не как «факсимиле императрицы» – тень, почти супругу Бонапарта. Красавица того же ожидала в Париже. Но оказалась затерта в самом хвосте процессии придворных дам. Ее не допустили на глаза Жозефины. А при Марии-Луизе, пожалуй, остановили бы на заставе.
Дома говорили, что поездка «научила графиню держаться со скромным тактом». Справедливо для любой польки, вернувшейся из Мекки своего сердца. Анна страдала молча. Она разъехалась с мужем, который холодно смотрел на рождение Морица.
Наталин, один богоданный Наталин был ее утешением. Здесь делал первые шаги любимый сын. Никогда губы графини не произносили имени ребенка иначе, чем «Морис». Ни за что внук Талейрана не должен был усомниться в высоком покровительстве.
В эти дни в сердце Анны пришла новая любовь.
Спешно спасаясь от русских орд, в Варшаву прибыл Юзеф. И маленькая принцесса, бросив обожаемое поместье – парки, аллеи, островки, беседки – поспешила в столицу. Лишь бы увидеть князя своими глазами, поддержать, выказать сочувствие.
О, Юзеф, Юзеф! Бесстрашный и безупречный. Истинный король, не носивший короны. Истинный друг, сознававший всю гибельность своей дружбы к Бонапарту. Такое же факсимиле монарха, как Валевская была факсимиле жены.
Графиня бросилась в Краковское предместье, во дворец Понятовских. Она хотела видеть его, и только из этих честных уст услышать страшную правду.
Ее пустили легко. Вход женщин к герою был неограничен, и Яна с досадой поняла, что не первая. Но на правах близкой родственницы, чье высокое положение не подвергается колебаниям ни при каком режиме, она могла бы оттеснить всех. Кажется, Юзеф тоже так считал, потому что немедля выслал гостей и принял графиню один, полулежа на диване, что вполне извиняла его забинтованная до бедра нога. Он вывихнул ее, сходя с коня, и всю дорогу проделал лежа. Страдающий рыцарь. Может ли быть что-то желаннее?
Князь смутился и принес гостье тысячу извинений. Его белая рубашка с накинутой сверху уланской курткой как нельзя более шла к изможденному лицу и темным отросшим волосам. Он осунулся, отчего казался моложе.
– Помните, как мы с вами танцевали в Париже? – спросил Юзеф с ласковой улыбкой. – Теперь уж мне не отплясывать. Буду надеяться по крайней мере, что смогу ходить и ездить верхом.
Яна попыталась сказать, что ходить с ним и ездить верхом хочет куда больше, чем танцевать. Но Юзеф поднял палец и прижал к губам графини. Он все знал.
