Графиня вступила в чистенький фольверковый домик, поджав губы так, словно оказалась в змеином гнезде. К кому следовало отнести ее гримасу? К его казакам? Или к его же соотечественникам? Шурка не знал.
– Я хочу услышать все сама, – заявила Яна, садясь напротив генерала. – Так вы его не спасли?
– А имел основания? – Бенкендорф никогда не позволял ей брать верх, осаживая ироничным тоном. – Довольно и того, что ваш муж вернулся живым в лоно семьи. Ведь мои ребята могли его повесить.
– Гордитесь тем, что не устроили расправу над пленным? – парировала Яна. – Храбрецы!
Она никогда не могла признать отваги за кем-либо, кроме своих соотечественников. Те родились героями. Остальные – по обстоятельствам.
– Я правда ничего не мог сделать, – серьезно сказал Александр Христофорович.
– Верю, – ее рука легла на его ладонь. – По письму я почувствовала: ты винишь себя. И приехала сказать: не надо. Это война.
Вот только утешений ему не хватало! Хотя спасибо. Нужно было, чтобы кто-то снял камень с души.
– Так Бог судил, – проговорила Яна. – Не нам Его поправлять. Кстати, ты знаешь, что эта твоя, – ей очень хотелось сказать «стерва», – в Амстердаме?
Бенкендорф сделал непонимающее лицо.
– Откуда тебе известно?
– В Варшаве много слухов. Особенно о французах и всем, что у них творится. Возвращение актеров трактуют как надежду на прочность Франции. Вот-вот заключат мир.
– Просто у Жоржины были пустые залы в Петербурге, – пожал плечами Бенкендорф. – У нас сейчас в цене подмосточный патриотизм.
Графиня фыркнула, выражая презрение.
– Ты попытаешься с ней увидеться? – На правах старого друга она считала возможным задавать подобные вопросы.
– И рад бы, – Бенкендорф развел руками. – Но вот на столе приказ Винценгероде: ни шагу за Иссель.
Потоцкая жадно схватила бумажку и пробежала ее глазами, благо написано по-французски.
– Так вы не двинетесь дальше?
– Ни в коем случае. Пусть англичане подставляются.
Кажется, графиня успокоилась. Они провели прелестную ночь под названием: все прощено и забыто. Наутро она уехала, засыпав Шурку легкими, как ворох сухих лепестков, поцелуями.
– А ты не думаешь, что эта твоя графинечка… – Серж вошел в комнату, смущенно почесывая затылок.
– Я похож на идиота? – Бенкендорф сел в кровати и взъерошил влажные со сна волосы. – Не знаю, кто адресат моих откровений: французы или уже англичане – поляки быстро меняют хозяев. Но приказ Винценгероде оказался к месту.
Видимо, лицо Волконского выражало непонимание, потому что Шурка счел долгом пояснить:
– Винценгероде, а не государя. Собирайся. Выступаем на Девентир.
* * *
Солнце еще не успело протереть глаза, когда русские егеря приблизились к голландской столице. Самый торговый из всех торговых городов на свете! Когда-то его небо трудно было рассмотреть за паутиной снастей. Здесь пахло рыбой и дегтем. А еще золотом. Едва уловимо, но устойчиво. Самые солидные банкирские дома, самые богатые колонии, самый большой оборот товаров…
Ничего не осталось. Бонапарт наложил руку на саму Голландию. Англичане – на ее заморские земли. Жители оказались без банков, без оборота, без кораблей, а стало быть, без штанов. Они вздыхали о старых временах. Сначала затаенно. Потом все громче и громче. Наконец, хором заговорили, что прежний штатгальтер не был тираном. Хорошо бы его вернуть и короновать. Вздумали размахивали оранжевыми флагами и страницами конституции. Прямо на ветру.
Ветер же подал им помощь.
На последней трети пути он стал крепчать. Удалось поднять паруса. Шурка сунул палец в воду, потом поднял над головой. С востока.
– С востока! – крикнул он. – Наш родной. Не бойсь, ребята!
Город был уже взбудоражен. По улицам сновали пестро одетые люди с оранжевыми кокардами. Их именовали национальными гвардейцами и уступали дорогу. Повсюду распахивали окна и вывешивали старые флаги. Надо же, не выбросили, берегли в сундуках. Теперь весь центр расцвел ими, как апельсиновыми деревьями. Целые толпы по дороге к ратуше распевали сочиненный наскоро «гимн»:
Союзники наступают,
Французы убегают,
Принц едет во дворец!
Обнимемся и забудем прошлое!
С Александром Христофоровичем было всего 600 человек. Когда он в их сопровождении явился к главе амстердамских оранжистов нотаблю Карлу Ван Хохендорпу, тот ужаснулся.
– Сколько вы привели? Разве это обеспечит нашу независимость?
Патетический момент. Шурка шагнул к окну. При кликах восторга и трепете развернутых знамен улица текла, как река, вышедшая из берегов.
– Вот опора вашей независимости. Если, чтобы разбудить этих людей, понадобились русские, скажите, что нас шесть тысяч, вместо шести сотен.
На лице нотабля обнаружилась паника.
– Вы немедленно подтвердите воззвание, которое я составил. И будете соглашаться, что бы я ни сообщил народу. Толпой надо управлять. Это какой-то Париж при взятии Бастилии!
Бенкендорф понял, что оранжисты страшно боятся не французов, а собственных граждан.
– Едемте на площадь, – сказал он, почти силой беря Ван Хохендорпа за руку. – Вы должны оманифестовать независимость.
– Это моя мечта, – обреченно произнес старый нотабль.
Дворцовая площадь была запружена. Все кричали и махали, кто руками, кто шапками, кто цветами, выдернутыми из собственных горшков. Генерал поклялся бы, что видел даже герань. Он расставил у дворца горсть своих людей, изобразивших караулы.
В десять часов утра, поднявшись на серовато-рыжие ступени и потирая круглую, как арбуз, лысину, Ван Хохендорп не прочел, а прокричал над толпой «Декларацию независимости»:
– «Мы, народ Голландии, объявляем о восстановлении своего государства!»
Что ту началось! У Шурки заложило уши. Сначала взрыв восторга, а потом люди нестройно затянули только утром разошедшиеся куплеты:
Море открыто,
Прошлое забыто.
Торговля оживает,
Голландия воскресает.
Принц едет домой…
Нескладно, конечно. Но от души. Орали кто во что горазд.
Члены прежнего правительства, спешно похватанные оранжистами по домам, были приведены чуть не под конвоем во дворец. От них требовали начать заседания немедленно. Главари новых патриотов шли первыми. За ними очень торжественный и потрясенный всем просходящим Шурка. В Манифесте ему действительно приписали шесть тысяч пехоты и кавалерии. С ума сойти! Он в жизни не командовал таким контингентом. Никто – ни французы, ни вчерашние «батавцы» – не могли даже вообразить, что русские отважились на их освобождение казачьим разъездом – иного слова не подберешь.
