«Отчего начальник штаба Гвардейского корпуса не знал в подробностях положение Семеновского полка? Ежели ему было известно, что полковник Шварц обходится с нижними чинами незаконно, почему тотчас не доложил?»
Докладывал он! Всем и каждому. То, что Шварц негоден, было ясно с первой минуты. Негоден, но угоден – отвечали ему. И дальше себя бумаги не пускали.
Но вот велико сомнение, что государь не знал. Ведь сам хотел, чтобы гвардию подтягивали назначенцы из военных поселений. Дохотелся! Где бесправные люди, загнанные в линии? Где привыкшие к уважению семеновцы?
– Имеете что сказать? – осведомился Волконский.
«Имею, но не вам», – Бенкендорф промолчал.
Особенно разозлил подсмотренный на столе доклад дежурного генерала Главного штаба Закревского. Зачем называть его «иностранным генералом, не умеющим разговаривать с русскими солдатами»? Особенно теперь, когда он один отдувался за всех.
И что значит: не умеет? А всю войну он как разговаривал? Через переводчика? И, кстати, в эти дни кто с семеновцами вообще, кроме него, говорил? Сидят, бздят по штабам, трясутся и думают, что государь поверит, будто он один нерадив!
Шурка был зол как никогда. Он не пошел домой, потому что не хотел ни о чем говорить жене. Даже показываться перед ней в таком настроении. Раздраженный. Мрачный. И так сплошные служебные неурядицы шли одна за другой. Очередной разнос от государя? Сколько их было!
Александр Христофорович не признавался даже самому себе, что не имеет сил сообщить о главном: его снимут с начальника штаба после первых же крупных маневров. Для благовидности дадут следующий чин и отправят командовать дивизией. Не оправдал доверия. Не по Сеньке шапка.
Вот такого Елизавете Андреевне он сказать не мог. Хотя понимал: заедает своя гордость, не ее.
А потому поехал к Паскевичам. Иван Федорович в последнее время его много поддерживал. Бенкендорф намеревался всласть отвести душу, говорить зло и обиженно, не опуская низких истин. Но Паскевич уехал в Главный штаб. Гостя приняла супруга, которая имела такой вид, будто в нее высморкались. Поймав на себе удивленный взгляд генерала, она посчитала нужным объясниться.
– Вы видели это? – Ее рука взяла со столика пачку листов, переписанных от руки. – Пьеса моего кузена Грибоедова. Ходит в списках. Я кое-то читала прежде.
Бенкендорф был вынужден признать, что мало следит за новинками, хотя, конечно, и напрасно, и прискорбно, и надо стыдиться… Туг на ухо, не внемлет русским рифмам.
Зи-зи прервала его излияния.
– Ну, хоть слышали?
– Что-то вроде «Бедствия интеллекта»? – попытался вспомнить он. Да, говорили офицеры в штабе. Остро. Вся Москва как на ладони. – Кстати, а за что ваш кузен так не любит Первопрестольную?
– Он никого не любит, – вспылила госпожа Паскевич. – На всех зол. Обижен. Спрашивается, почему? Разве я весь век подписалась сидеть в девках?
Ах, какая знакомая история! Александр Христофорович понимал: тут личное, чего мужу не расскажешь. Его всегда подводило внимательное выражение лица. Окружающим казалось, он готов слушать и сочувствовать. Шел, так сказать, излиться. А оказался под излиянием.
– Вывел меня какой-то глупой Софьей, не дождавшейся жениха из-за границы. Разве он мне жених? Я старше. Мало ли чего между кузенами не бывает? Поцелуи в чулане. Клятвы навеки.
Александр Христофорович заверил, что бывает и хуже.
– А Ивана Федоровича как приложил! Полковником каким-то Скалозубом. Да мало ли что мой муж из Малороссии! И будто награды незаслуженные.
Тут Бенкендорф взбунтовался. Менее всего послужной список Паскевича отвечал подобной характеристике.
– Да хотел ли ваш кузен делать подобные намеки? Вы не пристрастны ли?
– Хотел! – еще пуще обиделась дама. – Считает себя умнее всех. Он и правда умен. Образован. Тонок. Но язвителен выше меры. «Не человек, змея». Если Иван Федорович и косноязычен, для чего выставлять его дураком? Он очень не дурак!
– Бог вашему кузену судья, – сказал Александр Христофорович. – Но вы-то что так всполошились? Или мнение этого человека все еще имеет для вас значение?
В точку. Зи-зи снова заплакала.
– Я словно посмотрела на себя со стороны. Его глазами. И какая же гадкая оказалась! И мой дом, мой муж… Вдруг открылась пустота, сплошное тщеславие. – Она всхлипнула. – Засиделась в девках. Посватал генерал. Я и побежала. А как будет потом, не подумала. Талантливый, может быть, гениальный человек любил меня. Писал. Какие только высоты мне не открывались из его писем!
«Кроме одной, – подумал Бенкендорф. – Высоты венца».
– А теперь открылись глубины моего падения, – топнула ногой госпожа Паскевич. – И даже проклиная, как он меня назвал? Софья. Мудрая. Разве я заслуживаю?
«Этот человек для нее идол», – вздохнул генерал.
– Освободите меня от него, – вдруг страстно попросила Зи-зи. Не с тем жеманством, с каким приглашают к играм. А иступленно, горячо, как обращаются к последней надежде. – Ведь вы можете. Я знаю. О вас говорят… После вас всех забывают…
Мало ли что говорят! Он человек семейный. Уже и годы не те.
– У меня муж и близняшки, – взмолилась госпожа Паскевич. – Я хочу быть с ними. Освободите мою голову.
Свое сердце она цепко держала в руках и никому не отдавала. Большие, чудной глубины и темноты глаза смотрели на него. В такие минуты забываешь, что дама почти дурна. Что сам ты уже не мальчик.
Да будь все проклято! Ему надо отвлечься. От этой бесконечной, вынимающей душу истории с семеновцами. От собственного позора как начальника штаба. От грядущего, еще большего унижения.
А дома, Александр Христофорович знал, он такого успокоения не получит. Дом – обязанности. Он всем что-то должен. Начиная с жены и кончая императором. Иногда нужно, без взаимных претензий, лучше с едва знакомой, встал – забыл.
Они пали не жертвой страсти. И даже не взаимного обольщения. А минутного желания опустошить голову. Не получилось. Так, какая-то глупость. Частью на ковре. Частью на диване. Минуя удовольствие – к развязке. И сразу обоим стало еще тяжелее. Мало забот?
Мадам Паскевич посмотрела на гостя так, будто Шурка одним махом похоронил все головокружительные истории о себе. С мужем и то лучше. Может, ей стоило попробовать с кузеном, чтобы раз и навсегда перестать обольщаться?
– Умоляю, ни слова.
Как низко он пал! Раньше о таком его просили женщины.
– Мне говорили, что вы боитесь жену, – с презрением рассмеялась дама.
Подумаешь, у самой муж подкаблучник!
Они расстались в твердом намерении больше никогда не встречаться. Бенкендорф надеялся, что его промах не откроется. Зи-зи станет молчать из уважения к себе. Самого никто за язык не тянет. Но есть слуги, горничные, они ходят в гости к челяди по другим домам. Удержать ли яблоки в рваном мешке?
