Не знаем, в какой именно типографии (не исключено, что как раз у Гартунга), но Фермор подходящего человека вскоре сыскал и в письме к Шувалову от 16 апреля 1758 года указал на «словолитного мастера» Иоганна Венцеля Габлица, который «добрую репутацию в искусстве своем имеет». После такой лестной аттестации русские заключили с Габлицем долговременный контракт. Университет ассигновал также 1200 талеров на приобретение имевшегося у сего мастера оборудования («к тому литию всех инструментов и многого числа для набору слов»), обещал немалое жалованье – 400 рублей в год (такую сумму получал экстраординарный профессор), а также должность «над пунсонной инспектора». И Иоганн Венцель с многодетной семьей благополучно достиг Белокаменной и приступил к новому делу…
Тут впору остановиться, ибо все у Иоганна Габлица получается как-то уж на диво споро и гладко. Между тем, если верить некоторым историкам, одно обстоятельство могло стать необоримой препоной на его пути в Россию: ведь, по их сведениям, Габлицы были евреями, а известно, что въезд иудеев в империю при ортодоксальной Елизавете категорически возбранялся. Стоит, правда, заметить, что далеко не все биографы придерживаются мнения об иудейском происхождении этого рода: некоторые называют его «немецким», и словарная статья об одном из Габлицов включена в авторитетный справочник «Немцы России». Кто же прав?
А правда состоит в том, что в российских официальных документах и литературных источниках XVIII века о Габлицах говорят исключительно как о людях «прусской нации». Казалось бы, тема закрыта, но имеется весьма достоверное и неоспоримое свидетельство об их происхождении. Есть искус перенестись из века XVIII почти на столетие вперед и обратиться к воспоминаниям видного деятеля культуры В. В. Стасова. Он рассказывает, что в 40-е годы XIX века был завсегдатаем в доме Серовых и давал уроки музыки даровитому отпрыску рода Габлицов, в будущем известному композитору Александру Серову и его сестре (Иоганн Венцель приходился им прадедом по материнской линии). «Однажды, – рассказывает Стасов, – я нашел [Александра] со старшей сестрой Софьей в необыкновенном, еще не виданном состоянии духа. Они прыгали и били в ладоши около фортепиано, на котором только что играли, и громко кричали мне: «Вольдемар, какое счастье! Какое счастье! Вообразите – мы жиды!»… Они подбежали ко мне и, продолжая хлопать в ладоши, объявили мне, что вот только сейчас мама рассказывала им, что они оба такие способные и живые прямо в дедушку, Карла Ивановича, ее отца, а он был еврей родом. И мы все вместе принялись радоваться: у нас давно евреи считались самым многоспособным и талантливым народом». Антисемит сему, конечно, не возрадуется и попеняет рассказчику на юдофильские пристрастия. Но очевидно, что память о еврейских предках почиталась, передавалась из поколения в поколение и была предметом гордости в этой семье. Ведь, по словам того же Стасова, Александр Серов «всегда с радостью пускался в рассмотрение своего еврейства» (позднее он и женится на еврейке).
Композитор Александр Серов
А вот что говорили о внешности самого Серова: «Еврейский физический тип с годами все больше и больше обозначался в самых резких чертах». Такую характерную внешность Александр, с его четвертушкой еврейской крови, унаследовал именно от Габлицов. А потому ясно, что и в Габлицах (хотя их портреты до нас не дошли) распознать семитов особого труда не составляло. Однако те, надо думать, не афишировали свое еврейство, опасаясь гонений и преследований. Оно и понятно: в Пруссии, откуда родом был Иоганн Венцель, иудеям запрещалось заниматься многими видами ремесел (в том числе и типографским делом), вступать в купеческие гильдии, торговать скотом, шерстью, кожей и т. д. По данным конца 1750-х годов, в Кенигсберге официально числилось 307 евреев, и только в 1756 году (хотя иудеи жительствовали здесь достаточно давно) была освящена единственная в городе синагога. А вот протестантских кирх там насчитывалось до 20-ти! По-видимому, Иоганн Венцель (какому бы Богу в душе он ни молился) в списках еврейской общины не значился и был прихожанином лютеранского храма. Вероятно, он имел надежное свидетельство о том, что он христианин, и потому, невзирая на наружную «жидовскую породу», был впущен в Российскую империю и занял в Московском университете не последнюю должность.
По словам историка И. М. Снегирева, Иоганн Габлиц «обогатил [типографию университета] новыми шрифтами, виньетками, фигурами, вырезанными на дереве и меди» и стал «лучшим словолитным мастером». В руководимой им словолитне изготавливались не только русские, но и готические, латинские, греческие и даже арабские литеры, а также шрифты миттель антиква с курсивом, цицеро антиква, корпус антиква с курсивом, которыми снабжались и другие российские печатни. И при сем умельце постоянно обретались подмастерья-литейщики, получавшие более высокое, чем ученики типографии, жалованье. За время его двадцатилетней беспорочной службы было выпущено в свет около тысячи изданий. В 1779 году, когда типография была передана в аренду Н. И. Новикову, Иоганн Габлиц вышел в отставку с сохранением ему полного жалованья и поселился в Курске, где и окончил свой век.
Героем нашего рассказа является, однако, не сей достойный муж, а его старший сын Карл, приехавший вместе с отцом в Первопрестольную в шестилетнем возрасте. Человек книжный, Иоганн Венцель определил своих детей Карла, Фридриха и Генриха в гимназию Московского университета, взяв на себя расходы на их образование. И своекоштный ученик Карл Габлиц штудировал там арифметику, геометрию, историю, географию, логику, метафизику, риторику, постигал латинский, греческий и французский языки. «Российскому же языку принужден был научиться самоучкою, потому что в оной гимназии тогда еще не было особого для сего класса». Впрочем, Карл овладел им настолько, что вскоре говорил без акцента, а писал складно и без ошибок, не уступая природным русакам. Учился он самозабвенно и легко, знания хватал с жадностью и не единожды получал награды за прилежание. 30 июля 1768 года, шестнадцати лет от роду, он как один из лучших выпускников был благополучно произведен в студенты.
Отец хотел, чтобы сын стал искусным врачевателем, почитая это делом и почтенным, и весьма доходным. И хотя тот твердил, что не по душе ему докторское ремесло, а он «великую наклонность к путешествиям» имеет, Габлиц-старший упрямо стоял и настоял на своем: Карл начал слушать лекции на медицинском факультете. Одна отрада, что будущие медики обучались тогда натуральной истории, географии, земледелию, минералогии, «рудокопной и пробирной химии», и эти предметы были любы новоиспеченному студенту. И все же он «скучал школьною жизнью в университете». Может статься, Карл бы и свыкся с ней и выбился в конце концов в эскулапы, и в эскулапы изрядные. Но случилась судьбоносная встреча, все поставившая разом на свои места, – и наш герой стал заниматься в жизни тем, что было ему по сердцу и к чему, как оказалось, он был призван: «Провидение Божие, располагающее судьбами человечества, предначертало мне совсем иное поприще, на коем проходя разные многотрудные должности, наконец достиг до высших чинов и достоинств, також по разным временам и в разные царствования удостоен был от монарших щедрот различных за заслуги мои наград, чем и устроилось мое благосостояние», – так несколько высокопарно изъяснится он по сему поводу уже на закате дней.
