Я б унесся туда, где добро и любовь
Прекратили раздоры людей,
Из-за низких страстей проливающих кровь,
Где бы стал моим братом еврей.
Если верить статье, Бердяев называл дело Дрейфуса «ненавистным и мрачным», защищал от нападок «Нового времени» благотворителя Л. И. Бродского, называл погромщиков «вампирами русского народа» и клеймил их как насильников и убийц. Интересно, что в одном из разоблачительных стихов он вслед за Надсоном уподобляет врагов еврейства злым псам. Вот что он пишет о киевском погроме:
Опять с цепи сорвалась свора
Звероподобных темных сил,
Наш древний Киев дни позора,
Залитый кровью, пережил…
И все нелепые преданья
Веков, унесшихся давно,
Терпеть обиды, истязанья.
Примечательно и то, что жена Бердяева, Елена Григорьевна (урожденная Гродзкая; 1866 г.) была автором жанровых очерков о жизни и быте еврейской бедноты. В журнале «Восход» она опубликовала проникнутые любовью к еврейству этюды «Новобранец» (1888) и «Фантазер» (1898), набросок «Торговый день Хаи» (1889), «захолустные силуэты» «Цветы и шляпы» (1890), «Самуил Абрамович» (1892), «Ребе Лейзер» (1893). Хотя литературовед А. В. Вадимов в книге «Жизнь Бердяева: Россия» (1993) утверждает, что писательница «полька по происхождению», однако сие сомнительно: ей присущ «взгляд изнутри», тонкое знание сокровенных извивов еврейской души, что свидетельствует о ее кровной связи с народом Израиля.
Так или иначе, не оставляет ощущение, что мы имеем дело не с одним – а с двумя Бердяевыми-Аспидами! Один с «враждой неумолимой» изливал яд на русское еврейство, другой – столь же беспощадно жалил и язвил его гонителей. Если же это и впрямь один человек, остается только развести руками.
Но вернемся к Буренину. Общеизвестно, что смертельно больного Надсона он обозвал «мнимо недутующим паразитом, представляющимся больным, умирающим, чтобы жить на счет частной благотворительности», а также распространял о поэте прочие грязные сплетни и наговоры. В ходе его наскоков на поэта их юдофобская направленность все более возрастала. Если Бердяев все же признавал в Надсоне человека русского и изливал желчь главным образом на его иудейское окружение, то Буренин самого поэта поставил в ряд стихотворцев-евреев (наряду с Фругом и Минским). Этих, по его словам, «поставщиков рифмованной риторики» отличали «вздорность однообразных неточностей и банальность языка». А специально на примере еврея-Надсона критик пытался доказать, что «маленькие стихослагатели смело воображают, что они крупные поэты, и считают своим долгом представиться перед взором читателей со всякими пустяками, которые выходят из-под их плодовитых перьев».
Через две недели Буренин развил свою «теорию» о поэтах-иудеях. Он объявил нашего героя «наиболее выразительным представителем» «куриного пессимизма», когда «маленький поэтик, сидящий на насесте в маленьком курятнике, вдруг проникается фантазией, что этот курятник представляет «весь мир» и что он служит для него тюрьмою. Вообразив такую курьезную вещь, поэтик начинает «плакать и метаться, остервенясь душой, как разъяренный зверь», он начинает облетать воображаемый им мир «горячею мечтою», он начинает жаждать – чего? Сам не ведает чего, по его же собственному признанию».
Но апофеоза пошлости и бесстыдства Буренин достиг на последнем этапе своих отчаянных нападок на Надсона. Объектом осмеяния на сей раз стала бескорыстная забота М. В. Ватсон о тяжело больном поэте. Под пером зоила возвышенное благородное чувство (Семен Яковлевич называл свою подругу Ватсон «ангелом-хранителем») объявлялось пародией и лживым прикрытием истерической похоти. В одной из стихотворных сатир Буренин вывел Надсона под видом еврейского рифмоплета Чижика, чью животную страсть удовлетворяет грубая перезрелая матрона (М. В. Ватсон было тогда тридцать восемь лет).
Поэт чрезвычайно остро переживал шельмование и издевательства Буренина. «Если бы грязные обвинения и клеветы шептались под сурдинку, у меня за спиной, – с горечью говорил он, – конечно, я был бы вправе пренебрегать ими, игнорировать их… Но эти нападки, позорящие мое доброе имя, эта невообразимо гнусная клевета бросается мне в лицо печатно, перед всей читающей Россией». И, уже будучи на смертном одре, он рвется из Ялты в Петербург, чтобы лично защитить свою честь и репутацию в дуэльном поединке. Мы, конечно, далеки от мысли, что в своем желании поквитаться с обидчиком Надсон был движим исключительно чувством оскорбленного национального достоинства. Тем не менее, как справедливо отметил Р. Весслинг, «для определенной группы читателей еврейское происхождение Надсона имело решающее значение. А обстоятельства его смерти для многих вписывались в имевшую глубокие корни историю преследования евреев Российской империи».
«Дай скромно встать и мне в ряды твоих бойцов, народ, обиженный судьбою!» – эти строки замечательны тем, что в них поэт являет себя в ипостаси еврея-бойца. И не случайно автор книги «Русско-еврейская литература» В. Львов-Рогачевский подчеркнет, что в них «громко звучит голос крови». Бой с клевретом «Нового времени» антисемитом Бурениным и стал для Надсона роковым, ибо он был чист душой и просто не готов к интригам и подковерным каверзам. Поэт искал честной борьбы. В его стихотворении 1883 года читаем:
Сойтись лицом к лицу с врагом в открытом поле
И пасть со славою и именем бойца, —
Нет выше на земле, желанней в мире доли…
Но далее автор вопрошает: «Но если жизнь душна, как склеп, но если биться ты должен с пошлостью людскою?..»Верил ли он в счастливый исход борьбы с «пошлостью людскою», олицетворением которой был для него Буренин вкупе с подобной ему юдофобствующей братией? Едва ли. В одном из писем Надсон приводит знаменательные слова:
Но пускай победных лавров
Не дождусь я до конца, —
Я погибну славной смертью,
Смертью честного бойца.
Надсону ушедшему из жизни так рано – в неполные двадцать пять лет, суждено было обрести не только всероссийскую, но и всемирную известность. Одно время он был наиболее читаемым из русских поэтов. Пик его популярности пришелся на конец XIX – начало XX века, когда его произведения издавались в сотнях тысяч экземпляров (превысив даже тиражи признанных русских классиков); они переведены на английский, французский, немецкий, итальянский и польский языки и положены на музыку И. Бородиным, А. Рубинштейном, Н. Кузьминым, В. Ребиковым, А. Аренским, Ю. Блейхманом и др.
Но символично, что в начале XX века по стихотворениям Надсона постигали красоту русского языка учащиеся еврейских школ: они вошли в хрестоматию Л. М. Шахрая «Русское слово еврейским детям» (1900), переизданную дважды. Целью сего пособия было «внушение ребенку любви и беззаветной преданности к родине, а с другой стороны, глубокого уважения и горячей привязанности к своей национальности».
Семен Яковлевич Надсон, как точно сказали о нем, был «заражен болью» еврейского народа, а значит, и горячо привязан к нему. И помимо громкой славы русского поэта он снискал себе славу бойца с антисемитизмом. Честного бойца. И этим притягателен для нас вдвойне.
