На людях мальчику иногда перепадала мимолетная заинтересованность отца, и такой при этом веяло старательностью и скукой, что Атын решил не заходить в кузню, как бы ему ни хотелось. Вряд ли Тимир будет вести себя тут по-другому. К тому же он, судя по всему, не собирался учить наследника ремеслу.
Обязанностями мальчика незаметно стали дворовые и домашние работы, которых избегал кузнец. Коров во дворе было девять. Три раза в день Атын помогал доить их и носил ведра с парным молоком в сруб подвала, где оно отстаивалось для сбора сливок. Жены Тимира, как все женщины народа саха от верховьев Большой Реки до северного устья, готовили из молока масло и суорат, варили творог и квасили тар. Много времени уходило на водопой животных, уборку хлева и вывоз навоза в обрыв. Больших и мелких хлопот хватало.
И была ночь, когда Атын мог отдохнуть. Не от работы – он к ней привык, а от своих напастей.
Человек бережливо скроен расчетливыми богами, и нет в нем лишнего места для хранения тяжких тайн. Но как и с кем поделишься, если об Идущем впереди и камне Сата опасно упоминать кому-нибудь даже вскользь? Обмолвишься о черном страннике и разговоре с ним на торжищах – не поверят. Атын порою и сам не верил, что в человечьих глазах может тлеть уголь, красный и одновременно холодный, будто нож на морозе, хотя не далее как этим летом воочию видел такие глаза. А звери волшебной силы – Человек-лось и Лось-человек… Мальчик вовсе не был уверен, вправду ли он прошел шаманское и кузнечное Посвящения. Здравые мысли все настойчивее убеждали, что воздушная душа показала ему бредовый сон, вызванный лихорадкой в горячке и ломоте.
В полночь усталые глаза наконец закрывались, и он оказывался в лесу. Сосны, свесив тугие лапы, беседовали с ним. Поверху скакала веселая белка, изредка останавливалась и лущила шишки. Рядом с Атыном бежала улыбчивая лиса, окруженная роем крохотных зеленоватых светлячков – духов Эреке-джереке… Но потом голову внезапно заполняли чужие мысли. Нос забивал удушливый запах горелого мяса. Перед глазами проносились призрачные видения. В стенках бешено крутящейся черной воронки колотился, падая вниз, турсучок с привязанным к крышке тяжелым камнем. Запертое в турсучке неведомое существо визгливым голосом перебирало округлые, как бусины, слова. Они исходили горючей ненавистью, сочились багровым соком: «Злобою сводит скулы, тесно, темно кругом! Вою, как Мохолуо, рычу Водяным быком!»
«Кто ты?» – спрашивал мальчик, и голос стихал.
Атын изнемогал под бременем вопросов, которые некому было задать. И как же надоело ему это бремя! Тайны, тоска, обида, – он казался себе готовым взорваться бурдюком, полным прокисшего кумыса. Иногда в отчаянии думал, что, наверное, согласился бы иметь три вечно спорящих лица, лишь бы не быть одному.
Как-то раз приснился целый лес коновязей четным числом. Вместо всегдашних наверший-чоронов, конских морд и четырехглавых орлов на столбах были насажены спящие человеческие головы, отвернутые друг от друга. Они глухо стонали, словно их мучили страшные сны. Среди незнакомых голов мальчик вдруг увидел опрятно повязанную ремешком голову Тимира, чуть поодаль – Ураны, Олджуны и свою собственную. Два бледных лица были втиснуты в нее с двух сторон. Правое спало, левое бодрствовало.
«Маюс-сь, с-страдаю я!» – закричало это лицо шипящим шепотом, выпучив глаза.
«Отчего?» – спросил Атын. Не удивился во сне двуликому явленью.
«Вс-спомни, кто ты, – лицо покосилось на головы домочадцев. – Вс-спомни гнез-здо на ш-шаманской с-сосне и холм о трех пояс-сах! Ты – ш-шаман-куз-знец! И у тебя есть С-сата… Ты долж-жен вернуть украденное у с-себя с-самого!»
Перед глазами тотчас возникла кузня. Замельтешили железоклювые люди, замахали руками вбитые в землю кузнецы, будто предупреждая о чем-то. Показались громадные конские ноги Кудая… и все рассыпалось, как рассыпаются от ветра песочные фигурки на берегу.
«С-сата!» – взвизгнуло, мелькнув перед глазами, то ли свое, то ли чужое, перекошенное от злости лицо.
Потом оно задумчиво сказало голосом черного странника:
«В юрте кузнеца все одиноки. Избавиться от одиночества тебе поможет только волшебный камень».
Белоглазый еще в Эрги-Эн говорил об одиночестве. Он оказался прав. Одиночество было как боль. Причем не простая боль, а нечто более страшное, изматывающее, гибельное… Невыносимое.
Мальчик собрался вынуть Сата из кошеля, и вдруг чьи-то жесткие пальцы поймали ухо, сжали, точно клещами. Раздался сердитый голос Тимира: «Что делаешь здесь?!»
Цепенея от боли и ужаса, Атын рассказал отцу о коновязном лесе.
«Моя голова? – кузнец оглушительно захохотал. – Она, как видишь, крепко сидит на плечах, несносный лжец!»
Но сын настаивал.
«А ну-ка, отведи меня в этот лес», – распорядился Тимир.
За спиной долго слышались его тяжелые шаги и угрюмое дыхание. Но вот показался лес, и позади все стихло. Мальчик повернулся и не увидел отца. Спящая голова Тимира всхрапывала, возвышаясь на ближнем столбе. Рядом постанывали дремлющие головы Ураны и Олджуны. Голова Атына на четвертой коновязи свесила пасмурное в забытьи правое лицо. Левое, бодрствующее, смотрело люто.
«Маюс-сь, с-страдаю я!» – зашипело оно…
И сон повторился.
Кто-то нежно вздохнул над ухом. Атын проснулся, но сделал вид, что продолжает спать. Урана отерла пот с его лба прохладной рукой, шепнула с оглядкой:
– Не кричи громко, птенчик мой, отца разбудишь.
– Разве я кричал? – удивился Атын.
– Кричал, – тихо сказала она, блеснув влажными глазами. Печальное лицо ее в предутренних сумерках почудилось красивым, как морда кроткой большеглазой лошади.
– Плохо сплю отчего-то, – смутился он.
– Что тебе снилось?
– Ничего особенного, – уклонился Атын. – Кузня привиделась.
– Потому что ты в ней еще не был, – вздохнула Урана. – Не сердись на Тимира. Он не плохой. Даже у белого стерха на крыльях есть черные пятна. Когда-нибудь я расскажу, почему твой отец стал немного… злым. Если хочешь, сам пойди сегодня в кузню. Он не запретит. Да и не увидит. Сам знаешь, днями на рыбалке пропадает…
Атын так и сделал. Едва отец утром скрылся на коне за горой, вприпрыжку побежал к кузне. Прижался к стене у приоткрытой двери и жадно оглядел полки с инструментами – клещами, тисками, боевыми молотами, кувалдами, ручниками с разными головками, прислоненными сбоку чугунными подкладными плитами. Пахло знакомо, как в Кудаевом холме о трех поясах. Руки чесались от желания опробовать здешние снасти, но крепче веревки удерживал холодок косых потаенных взглядов.
Кузнецы приносили сюда детей, когда они только-только начинали стоять на ножках. Не испугаются железного шума – значит, прошли малое Посвящение, и кузня их приняла. Ребята росли вместе со своим мастерством. Атын же был чужим. Его, конечно, не гнали, но всем видом давали понять, что он пока – гость, и гость не больно-то желанный. Он был сыном хозяина, главного кузнеца. Все считали его будущим великим ковалем, избранным богами. Может, видели в нем, безмолвном от робости, надменного человека. Скрытый под напускным безразличием налет отчуждения, приправленный чем-то вроде неприязненной почтительности, витал в угарном воздухе, словно густая кузнечная пыль.
