Хорошо, когда человек даже в щедрые пищей дни умеет получать радость не только от сочного куска жирного кобыльего мяса, но и от горьковатой рыбной лепешки. Такой человек может жить малым и радоваться всему на вид скудному, потому что умен остротой вкуса и тонко знает ценность любой еды.
Выйдя после вечерней дойки из хлева, Олджуна поставила полные молока ведра на землю у сруба подвала. Прикрыла глаза ладонью: край сумрачного неба освободился от тяжких туч и возгорелся над горами полосой малинового огня. Значит, сильнее похолодает. Может, снежок падет. Это хорошо.
Не нравилось Олджуне предзимье, пограничное время, оставленное торопкой осенью. Бык Мороза еще не явился, а осень уже трусливо сбежала от его ледяных рогов. Но сейчас Олджуна умоляла время замедлиться. Совсем ненамного, на две-три варки мяса.
Метнулась к лесу. Чтобы попасть к болотам, надо пересечь одно озеро, проплыть по следующему, тогда путь будет недлинным.
Чья-то перевернутая кверху днищем, отведенная от берега лодочка-ветка скучала у озера. «Силис мастерил», – смекнула Олджуна по ловким швам, гладко шитым лиственничными корнями и зашпаклеванным смолой пополам с коровьей шерстью. Под лодкой пряталось двухлопастное весло.
Говорят, на севере женщинам дозволяется самим управлять судном, ставить петли и ходить на охоту. В Элен же редкость видеть женщину одну в лодке. Это жрецы разграничили жизнь на мужское и женское. А плевать хотела Олджуна на дурацкие запреты! Столкнула посудину в воду.
В заводи, где летом на темной глади горели белые огни лилий, теперь нехотя, с треском расступался иней, разбитый волнами в шугу. Остроносая лодка вырвалась на чистую воду, сломала свое отражение и послушно, без колыханья заскользила по настороженно молчащему озеру.
Приставшая летом карасевая чешуя серебрилась на выгнутых бортах. Олджуна уперлась в заднюю распорку. Старалась грести как можно тише, чтобы не беспокоить зеленого озерного духа. Наверное, зимний сон уже сморил его на мягком лежаке из тины. Только и слышно было, как с весельных лопастей с хрустальным звоном стекает вода.
Сплошной сумрачной стеной наступал с обеих сторон великий лес. Из века в век летел он вершинами в небо и ниспадал корнями в щедрый прах древних стволов. Из года в год тонули мертвые дерева, выстилая собою дно. Суровая глубина хранила в себе память о них. Олджуне казалось, что не лодка плывет, а лес движется навстречу. Вот-вот шагнет и поглотит в непроницаемой хвое…
Лодчонка чуть осела от прилипчивой шуги. Трудно перевалила в другое озеро – мелковатое, еще больше стиснутое льдом, но недлинное. Развернутый борт накренился, едва не зачерпнул прыгучую волну. Прошибая веслом подмерзшие снизу кусты тростника, Олджуна подгребла к берегу и втащила лодку на пологий склон.
Лес только чудился черным и страшным. А зашла в него – и отступил глухой рокот ветров, ровняющих верхушки сутулых елей. За щербатой рощицей хилых березок-кривуль и путаным ольшаником начались болота. Треснул под ногами ледок, вспучилась по краям зыбкая грязь. Олджуна вслушалась в звуки и запахи.
В незаметно павшей синеве сумерек светились метки на дружеских елках. Над головой, мягко шумя крыльями, пролетела сова – пучеглазое дитя ночи. Вспыхнула мерцающими глазищами, хохотнула удивленно: что неймется тебе, человечишко? Чего пытаешь здесь в смутное для людей время?
Женщина беспомощно оглянулась и замерла. Из потемок под кустами на нее уставились два ярко-желтых с зелеными бликами уголька. Рядом, в шести-семи шагах, полубоком стояла волчица. Привычное к темноте зрение Олджуны отчетливо различило темно-серый ремень спины и светлую, ближе к животу, шерсть зверя.
Волки не могут смотреть человеку в глаза. Но эта волчица смотрела пристально и уверенно. Она узнала запах, знакомый из многих человеческих запахов, летящих к носу с эленских троп. Она часто видела эту гостью в лесах долины. Видела и здесь, на болотах, с мужчиной, который не внушал опасения. И вот впервые встретилась с нею лицом к лицу. Две самки – волка и человека – уперлись друг в друга взглядами, не двигаясь и не отводя глаз. Наконец волчица переступила ногами и вильнула хвостом, совсем как собака. Тогда женщина тихо сказала:
– У тебя глаза, как у Барро. Передай ему, если увидишь: пусть простит меня.
Встопорщенные уши волчицы пошевелились. Может быть, она все понимала.
– Вам нечего бояться. Люди не тронут. Земля долины – наша общая земля.
Волчица беспокойно зевнула, отступила и не спеша потрусила прочь по тропе.
– Прощай, – прошептала Олджуна. – Я больше не приду к тебе. Я вышла замуж.
Она еще успела увидеть белый подол поджарого брюха волчицы, прежде чем та свернула за изгиб совсем уже ночной, беспросветной тропы.
* * *
Урана была одна в юрте. Баджа подоила коров и куда-то исчезла. Лишь стемнело, и Атын ускользнул, не сказавшись, куда. Урана не посмела спросить. Потом увидела, что в опустевшей вечерней кузне кто-то зажег огонек. Видно, крепко взбурлила, позвала к молоту и наковальне наследная кровь, коль девятый в роду самовольно проник в отцовские владения.
Что мальчишка там делает? Как бы не испортил чего! Лучше б ему вернуться до прихода Тимира, не то страшно осерчает отец, ставший неистовым в злобе… Урана метнулась было к двери, но дернула ремешок ручки и остановилась. А вдруг не осерчает? Вдруг да снизойдет на мужа в честной кузне правда о сыне?
Поразмыслив, решила: пусть будет как будет. Расстелила на лавке давно начатую циновку.
Конский волос колючий и жалящий. Пальцам вначале колко, но быстро забывают о боли, плетут, завязывают, отрезают ножницами концы. На подпруги, чулки и вышивку годится волос с грив; на вервие и циновки идет лучший, упругий и крепкий – с хвостов. Это заделье требует терпения и навыка. Девочки учатся плести с девяти весен. До того их забота – набивать седельные подушки собранными во время линьки оческами.
Из-под умелых рук Ураны лился красивый узор. Литыми складками опускалось на пол с колен полотно, грубое и ворсистое на ощупь, а на вид – пушистый дым и лунное серебро. Но кумысная радость от любимого дела пропала. Перестали помогать молитвы, что призывали когда-то к крови счастливый ток вдохновенья. Не глядя, подхватывала Урана одну за другой черные, серые, белые пряди. Вила из них замысловатую вязь и думала, что обошлась со своей жизнью, как с этим полотном. Поторопилась сочинить узор, прикинуть ширину и длину. Воображала циновку готовой, когда та еще реяла живым волосом на ветру в лошадиных хвостах.
Время словно слетело с катушек. Избавилось от ожидания, одиннадцать весен хозяйничавшего в юрте, и неслось теперь с головокружительной быстротой. Привычно двигая пальцами, с пустым, без улыбки, лицом, Урана смотрела в огонь и видела, как корчатся и сгорают искры прожитых мгновений.
Время не ждет никого и ничего. У него нет души, нет плоти и чрева, хотя оно питается людскими веснами. Младенцы-мгновенья, суматошливые и прожорливые, как все растущее, спешат вызреть, стать временем варки мяса, временем дня, малых и средних осуохаев. Потом усталый год уютным витком падает в Коновязь Времен, освобождается в ней от скверны и уходит в вечность. Или, может, год опять плывет к Орто, прозрачный и безмятежный, чтобы вобрать в себя новый непредсказуемый круговорот, запущенный лукавым Дилгой. Ведь круг – это когда что-то завершается, а из старого рождается новое…
