С возвращения сына в семью дева Луна успела поправиться телом и опять похудеть. Много перемен произошло в доме. Поначалу ополоумевшая от счастья Урана тянулась к мальчику, шептала нежные словечки из тех, какие говорят малышам. Позже обнаружила, что ласки ее льстивы и похожи на скрытую мольбу о прощении. Сын не знал, что мать невольно вовлекла его в тенета обмана, но, что-то чувствуя, держался поодаль.
Не она вырастила Атына. Не она вскормила грудным молоком и ночей не спала, когда он болел. Она отторгла дитя от семьи, к которой он привык, которую любил, и теперь больно переживал жестокий запрет отца видеться с кормилицей и ее детьми.
Сраженная новой, не чаемой бедой сыновней неприязни, ночью Урана то застывала на постели, то металась в кромсающей сердце обиде на мужа, на жизнь, на бога-загадку. Точно мячиком поиграл ее счастьем Дилга: кинул мячик – отнял, снова кинул – отнял… Обида была острой, как батас, украденный для Сордонга.
Мир Ураны скукожился за левой занавеской куском пересохшей шкуры. Голоса и звуки за поющим пологом заполняли его целиком. Затем они затихали, и тишина, большая и черная, как тяжелые воды Диринга, заполняла юрту, возвещая наступление бессонной ночи. Ворованный батас колол и язвил. Казалось, люди смеются за спиной, показывая пальцами на Урану, – униженную, отверженную, лишнюю в доме и на земле.
Стянув узелки, она отложила недовязанную циновку. Праздные руки виновато пали на колени. Тусклый взгляд вновь обратился к огню.
Как же больно эта осень ее исхлестала! Урана чувствовала себя беззащитным деревцем, с которого злой ветер сорвал все листья. Она стремительно дурнела и старилась, но хуже всего было то, что в ней сохла сердцевина. Страшная пустота медленно заполняла нутро. Порою женщине чудилось, что она, отощавшая до предела, и снаружи стала пуста – невидима.
За день ей редко перепадало слово от мужа. Урана робко ставила перед ним мису с едой. Тимир начинал есть, глядя сквозь старшую жену невидящими глазами. Она пятилась от стола, не смея повернуться спиной. Как полагается прилежной супруге, старалась обелить хозяина в своих глазах. Не каждому человеку-мужчине дано умение прощать лживых жен.
Урана оправдывала сына, оправдывала всех. Видела, как бесится и стервенеет Олджуна, не любящая Тимира. Должно быть, младшей тоже было что скрывать. Да и всегда ли полностью отдает себя женщина мужу? Не в теле же прячутся тайны… Урана знала, что он едва ли не сразу после свадьбы разочаровался в бадже.
В несчастливой юрте главного кузнеца все были одиноки и никто никого не любил. Только старшая жена цеплялась за любовь к сыну и мужу, будто утопающий за щепку. С думой о них, бодрясь, умывала утром лицо студеной водой. Заставляла жевать безразличный к еде рот. Весь день беспрерывно двигалась в домашних и дворовых трудах, пока к вечеру стены перед глазами не начинали пугающе крениться, и дрожащие ноги отказывались держать даже такое, как у нее, тщедушное тело. Вот и сейчас кочерга показалась рукам тяжелой, точно жердина.
Урана подгребла угли и головни с боков к середке, поставила шалашиком четыре поленца. Пламя вспыхнуло веселое, песенное, загудело в устье: «Живи, не сдавайся!» Чем дольше женщина глядела в огонь, тем яснее ей становилось, что новое ожидание сменило старое.
А ожидание… это всегда надежда!
Яркие отблески отразились в оживших глазах. Встрепенувшись, Урана с растревоженным сердцем вознесла благодарение богам. Разве не радость, что злые духи не забрали к себе сына, такого красивого, рослого мальчика? И пусть муж не любит ее, зато жив и здоров. Ну и что, что в доме разлита печаль, лишь бы они были рядом с нею.
Один день, один миг лжи Ураны разбил жизнь четверых людей. Время летит, а он остановился и тянется теперь, как дурной сон в темную ночь… Но когда-нибудь время спохватится, вспомнит о забытом миге и откроет дверь солнцу.
Может, такова плата за будущее счастье?
Если надо пережить этот день-миг одиночества, Урана будет нести его столько дней, сколько потребуется для того, чтобы оно больше не задержалось в доме Тимира.
Тепло камелька разрумянило щеки. Огонь-хозяин жалел Урану и никогда не обманывал. Она кивнула ему и пообещала:
– Не сдамся.
* * *
Тополевая долбленка прорубала широкий черный шрам в забранной инеем траве, когда Тимир подтаскивал ее к краю воды. Шуга с каждым днем все больше охватывала речку, что текла в конном кёсе пути от Крылатой Лощины. Неприветливые гребни осенних волн пластались за кормой темными ступенями, тяжко подбрасывали грузноватый на ходу челн. Ледяная кашица липла к бортам. Но рыба ходила тут все еще бойко. Тимиру было даже любопытно, когда угомонятся здешние чешуйчатые жители.
Юркие косяки ельцов справляли остатние осенние праздники. Дергая и теребя обнищавшие водоросли, попадали на зуб терпеливо стерегущим щукам. Те тоже в последний раз вышли на большую охоту перед тем, как запасть в мшистых логовах на зиму.
Стайки двигались стремительными зигзагами. Может, пытались по нехитрому разумению сбить со следа хищников, сливающихся с полосатыми тенями зыби. Но хитрюг не проведешь – лениво пошевеливая плавниками, лежали на подушках ила неколебимыми поленьями. И вдруг – мельк! Гамм! Ш-ша-а… И придонный туманец взбаламучивался от рывков сильных хвостатых тел, а беспечные ельцы недосчитывались родичей.
Тонко вывязанные волосяные снасти с мелкой и крупной ячеей, невидимые в свинцовой воде, угадывались по высверкам чешуи. Серебристые крапчатые стены уходили в черную глубь. Выбрав рыбу, Тимир забрасывал увесистых сигов и щук ближе к костру, ведром зачерпывал со дна лодки живое серебро плотвы и сваливал грудой там, где кончалась линия берега.
Молодой пес с увлечением наблюдал за скачущими из кучи рыбками. Опасливо прихватывал зубами и доставлял обратно.
Смышленый Мойтуру́к был с весеннего помета, но сильная грудь его, помеченная белой полосой, как ошейником, уже широко развернулась, и просторно расставились крупные лапы. Кутенком начал бегать за Тимиром повсюду. Теперь дороги не стало без него ни на реку, ни в лес. Натолкнувшись впервые на дичь, пес сразу показал охотничий норов.
Перевернув челн, Тимир кулаками обколачивал лед с днища. Заледенелое весло ставил ближе к костру – само оплывало. Подбрасывал в огонь лесину потолще и снова вгонял острие лодки в шугу. Вспарывался стянутый шуршащий ворот реки, и распахнутая водная грудь принимала на себя злость Тимира.
Еще один заход – и хватит. Завтра с утра снимет сети. Вернется к работе, к своим молодцам. Давно ворчат, что им тоже порыбачить охота, да некогда… Ну, пусть ворчат. Главный кузнец быстро наверстает упущенное, сам доделает заказы, а ковалей отпустит к рыбе.
Скоро крепкий северный ветер скует берега настоящим льдом, но почти до тех пор, пока на Орто окончательно не придет к власти зима, в незамерзающих омутах будут темнеть толстомясые спины дремлющих налимов длиной в полтора ручных взмаха.
Старая береза горела в костре. Тимир срубил ее на ближней опушке, испросив дозволения без особых украшений в словах:
