Багалыку так и не удалось заснуть в ту ночь. От одной мысли, что могло случиться, добейся Олджуна своего, стыло сердце. Он был в самой поре зрелости, мужская сила в нем временами требовала и бунтовала. Порой молодки – жутко сказать, почти ровесницы Олджуны – раззадоривали его на праздниках и гуляньях. Распаляли случайными или намеренными прикосновениями, игривыми словами и зовущими взглядами. Хорсун перебарывал в себе желание. Потом исступленно крутил во дворе оружие либо, раздевшись до пояса, крепко растирался снегом. Но тут, в борьбе с Олджуной, мужчина в багалыке подлинно умер. Нагота девушки, даже ее пылающее объятие, ничего не разбудили в нем, обмершем от дикости происходящего.
Он по-своему привязался к Олджуне. Судьба ее вовсе не была ему безразлична. Как-никак, жили в одной юрте почти десять весен. Столько же, сколько прошло с тех пор, как жена ушла по Кругу. Но сделать девчонку заменой Нарьяне! Страшно представить, да никогда и не представлялось.
Багалык честно старался стать сироте отцом. Хотя сам относиться к ней как к настоящей дочери не мог. Это, понял он, очень разные вещи – попытка заступить чужой образ и понуждение собственного сердца к отцовской любви. Не поддавалась бегущая лицемерия, негибкая душа видеть в девчонке родную. Не однажды он жгуче сожалел, что живущие на севере кровные родичи Олджуны наотрез отказались от нее. По словам отправленных туда по весне гонцов, обе обнаруженные тетки имели большие семьи и сильно нуждались. Слышать о бедняжке не хотели.
Привыкнув к воспитаннице, он неприятно удивлялся и расстраивался, когда кто-нибудь нелестно отзывался о ее недобром нраве. Дома девочка была веселой и ласковой, умела сказать слово, льстящее сердцу. Причем, кажется, не лгала. Правда, Хорсун давно приметил скрытность и двойственность ее странной натуры. С ним она вела себя так, с Модун этак, с другими по-всякому, словно в ней жило несколько совершенно разных Олджун. Хорсун полагал – ему хотелось так думать, – что с ним она – истинная Олджуна.
Ни разу с губ девочки даже ненароком не сорвалось ни имя Кэнгисы, ни слово «матушка», такое частое в устах ребенка. Ни разу не вспомнила она о родном отце. Хорсун едва не вспылил, когда по прошествии нескольких лун после «удочерения» Олджуна назвала его отцом. Это показалось ему предательством по отношению к покойному Никсику. Но глянул в ясные глазенки, и потухла досада, а вместо нее куснула совесть. Багалык чуял, что при всем усердии не сможет стать Олджуне отцом, которого одинокая девочка ищет в нем с трогательной надеждой.
Теперь Хорсун горячо желал, чтобы взрослая дочь называла его только так и не иначе. Обдумал под утро, какие слова скажет, вызвав на откровенный разговор. Выцедил все лишнее, чтобы доперло до нее: любовь к нему может быть только дочерней. И все.
Одевшись, угрюмо покосился на ожившую занавеску. Девушка тоже встала рано и уже что-то беспечно напевала. Хорсун облегченно вздохнул: значит, не шибко ушиблась. Олджуна вышла с заплетенной косой, кивнула багалыку и запорхала по юрте. Разожгла камелек, подвесила проволочное поручье горшка с молоком к вделанному в очаг крюку. Обыденно спросила, что приготовить к обеду. Будто то, что стряслось ночью, просто приснилось…
Трудно взращенный в уме разговор так и не состоялся. Внешне все осталось как всегда. Но теперь наедине с Олджуной Хорсун чувствовал внутреннее напряжение. Оно не давало ему расслабиться ни на миг, заставляло следить за каждым словом. Он начал задерживаться допоздна. Бывало, вернувшись после стражи, не ужинал и сразу заваливался спать. По тому, что в доме с утра ничего не менялось, а порой приходилось есть подогретую вчерашнюю еду, багалык понимал, что и девушка весь день где-то бродила.
Хорсун знал: больше всего на свете Олджуна любит долину. Он очень надеялся на Элен. Мудрая земля могла излечить девчонку от вымышленной, невозможной страсти к приемному отцу.
…Багалык с изумлением поймал себя на том, что губы его что-то шепчут. Неужели он все-таки рассказал Нарьяне?
Видать, так и есть. Хорсун оглянулся. Лес внимательно смотрел на него множеством зеленых глаз. Наверное, тоже слышал. Аргыс неподалеку терпеливо переминался с ноги ногу, изредка судорожно вздергивая кожей, – его донимали оводы. Шелест листьев и въедливое жужжание ворвались в уши багалыка, словно он сидел под водой и только что вынырнул.
Хорсун прихлопнул на лбу присосавшегося комара. Знать, крепко допекло, коли так глубоко задумался, что не заметил, как язык неприметно развязался и сам побеспокоился освободить смятенную душу.
– Не сердись, Нарьяна. Не думай о том, что услышала. Я не мог не поведать тебе всего, иначе выходка невесть что вообразившей девчонки встала бы недомолвкой между тобою и мной. А я ничего не хочу скрывать от тебя.
В мыслях Хорсуна черной плетью мелькнула коса Долгунчи. Кашлянув от неловкости, он твердо повторил:
– Ничего не хочу скрывать. Даже то, что мне сложно избавиться от дум о девушке, о которой я говорил вначале. Но я постараюсь. Мои чувства к ней неглубоки, это просто тяга скучающей плоти. Ведь я – человек-мужчина, а тело мужчины порой неподвластно воле. Но душа моя принадлежит тебе, любимая, и так будет всегда в вечности Круга. Прости, что нечаянной болтовней снова вынудил замешкаться на Орто за чертой березовых веток… Увидишь Кугаса, передай, что сын его Болот, несмотря на малые весны, стал знаменитым силачом. На праздничном состязании сумел перетащить однотравного телка на плечах к самому дальнему месту. Дольше всех нес, а тот немаленький и брыкался! Пусть порадуются рыжие друзья мои Кугас и Дуолан… Вот только Посвящение прежде положенных весен, как просит Модун, Болот у меня не пройдет. Рано о том думать, мальчишке всего-то двенадцать. И потом… Слабина в нем есть – наивен и мягок нравом. Доверчив, как бурундук, что раз за разом попадает в сетку с приманкой, пока детвора не разорит все его дупла. Вроде не глуп паренек, а поди ж ты… Ну, может, к возрасту окрепнет.
Помедлив, багалык предупредил:
– Но вот этого Кугасу не говори.
Откуда-то издалека донесся удвоенный эхом волчий вой. Что-то особенное было в нем: тоска и одновременно торжество слышались в гортанном голосе зверя. Звуки возвышались и падали, как в человеческой песне, от заунывных переходили к ликующим, и вызывали в памяти дикую глушь урманов.
Хорсун поднял голову, ловя хвост гудящего звука, оставленный эхом в горах. Странно… Волки редко воют днем, а в конце Месяца белых ночей и того реже, опасаясь выдать логово с выводком. Разве только вспугнутая кем-то молодь меняет временные лежки. Однако голос был не визглив, какой бывает у юнцов-переярков. Молодой, но уверенный и сильный голос.
Поднявшись, багалык подошел к тревожно стригущему ушами Аргысу. Не попрощался с женой. Последнее «прощай» он сказал Нарьяне, когда повесил здесь череп жертвенной коровы. Жена мертва, а с мертвыми нельзя постоянно прощаться. Но разговаривать с покойницей Хорсун не перестанет, хотя это тоже запрещено. Он усмехнулся: узнай Сандал об его постоянных походах к могиле, непременно произнес бы обвинительную речь на Малом сходе.
Придерживая коня за поводья, багалык пешком уходил вниз по тропе. Он не оборачивался. Душа Нарьяны, конечно, уже улетела. А Ёлю, что осталась грозить костлявым кулаком за тремя свежими, кинутыми поперек тропы березовыми ветками, могла поймать его взгляд злобно горящим единственным оком.
