Останки порушенной временем юрты прятались в кустах на окраине леса. На руинах сидела ворона и громко каркала. А от Сытыгана ничего не осталось. Там, где стояла землянка неудачливого старшины Никсика, над разметанными головнями взялась чахлая трава и топорщились голые прутья успевшей взрасти и высохнуть жимолости. Олджуна легла на траву и обняла обугленное бревешко – мертвый столб мертвого дома.
– Матушка Кэнгиса, твоя дочь пришла к тебе, – сказала тихо и прислушалась.
В бледных стрелках остролиста тонко стрекотали цикады, сотрясая воздух, полный дрожащего зноя.
– И к тебе я пришла, Никсик, девять весен бывший мне за отца. – Сорвав сухую былинку, Олджуна задумчиво пожевала ее. – Я знаю, ты любил меня, как никогда не любил и уже не полюбит багалык. А вот чего я не знаю – так это того, кто мой настоящий отец.
Боковым зрением она уловила чье-то движенье. В шаге от нее толстым столбиком встал суслик – луговая собачка. Зверек грыз недозрелый корешок полыни, придерживая его сноровистыми, почти человечьими пальцами. Уставившись на огромное неведомое существо, помешкал с открытым ртом, пискнул и юркнул в пыльную норку.
Ох, сколько же съела Олджуна в детстве этих жирных сусликов, сколько разорила их осенних погребков, битком набитых кореньями и семенами! Сытыганцев в Элен называли «погаными сусликоедами». Всем было известно, что даже в семье Никсика, старшого аймака, не брезгуют подобной пищей, которую в щедрый год станет есть не всякая собака.
Рот Олджуны наполнился слюной. Суслики еще не так тучны, какими будут к осени, но этот показался упитанным. Поджаренное над костром мясо вкусом ничуть не хуже заячьего, даже сочней и нежнее.
Она обломала сухие ветки жимолости и запалила костерок. Заткнув норку пучком дымной соломы, без труда нашла второй выход из земляного гнезда. Зверек выскочил опрометью, да разве уйдешь от проворной охотницы? Через несколько мгновений Олджуна уже обдирала его пушистую бурую шкурку.
Согнутый дым не поднимался высоко, горбился понизу, соединяясь со знойной пеленой. Напоминал Никсика: старшина Сытыгана вечно противоречил себе, склонялся перед всеми из непостижимой гордости – не прося помощи, а отказываясь от нее…
С поджаристой золотистой корочки капал на подбородок душистый сок. Таяло на языке светлое сальце с брюшка, хрустели на крепких зубах тонкие косточки. Олджуна умяла суслика с наслаждением. Давно не ела ничего вкуснее.
– Благодарю за подарок, матушка Кэнгиса, – вздохнула сыто.
Посидела, не думая ни о чем. Расхотелось разговаривать с покойниками. Но все же пообещала:
– Может, когда-нибудь еще приду к вам.
Возвращаясь окольной дорогой по низкой влажной пойме, где, вопреки всякому зною, поднимались мясистые мутовчатые хвощи, Олджуна увидела таящийся под кустом гриб с блестящей зеленоватой шапкой. Она забыла его название, но в памяти остался урок Эмчиты.
…Следующим летом после Осени Бури знахарка позвала детей Элен в свою маленькую юрту под левой горой за выселком кузнецов. Рассыпала на столе разные грибы из корзины. Придерживая каждый кончиками пальцев, объяснила, какими грибами люди травятся и умирают, а из-за каких могут промаяться несколько дней от колик в животе.
Олджуне интересно было смотреть, как безошибочно слепая выбирает грибы из кучки, слушать, как описывает их. Ребята понимали: старуха опасается невольного повторения того, что случилось в Сытыгане. Они, бывало, пекли в золе и ели заманчиво пахнущие грибные шапки. Некоторым очень даже нравилось, но взрослые сильно ругались, ведь грибы – не человечья пища.
Так вот этот ранний зеленоватый спорыш, допрежь своего срока вытянувшийся под тенью хвощей на длинной оборчатой ножке, был из тех, что смерти не доставляют, но надолго скручивают кишки. Рядом подрастала целая семейка… А что, если съесть гриб и припугнуть Хорсуна недугом?
Олджуна усмехнулась: ну и кому будет плохо? Ей же самой.
Невдалеке раздался грозный клекот, и девушка в ужасе бросилась под защиту высоких елей. Беркут! Он тяжело воспарил с пади. В страшных когтях-крючьях извивался и верещал заяц. Олджуна перевела дух. Такой же орел десять весен назад едва не унес в небеса маленькую сироту…
Горячий пот прокатился между холмиками грудей. Платье прилипло к спине, взмокло под мышками… Девушка яростно вскрикнула. Чтобы она, взрослая и сильная, боялась какую-то птицу, пусть даже орла?! Длинный прут лихо свистнул, срубив голову дудника.
Скорее отмыться от нечистого Диринга, от мертвого аласа и горького пота! Олджуна во весь дух помчалась к любимому устью Бегуньи.
В прошлом году речная лежка после паводка непомерно раздалась, а нынче в межень оголилась. В желтых песчаных грядах, намытых с берега Большой Реки, тонули кудрявые кусты краснотала. Осмотревшись – не видно ли орла поблизости? – Олджуна скинула платье и обувку. С ходу с шумом и брызгами бросилась в круг речного солнца – ух-х! Как хорошо, как холодно!
И долго-долго лучистые волны ласкали, оглаживали нежную девичью кожу, словно диковинной белой лодкой играли гибким телом Олджуны, которое познавало девятнадцатую весну.
Потом она растянулась на горячем песке под сквозистой тенью свесившего ветви тальника. Придержанные листьями лучи приятно касались открытого тела. Олджуна любила свое красивое тело. Ловкие кости лежали в нем выверенно и удобно, упругая плоть облекала их гладко, как ласково вымятая глина. Девушка лежала, с удовольствием пошевеливая кончиками согревающихся пальцев, слушая жужжащую песнь шмеля и шепот волн под ногами. Ей было хорошо и одиноко. Она ощущала себя землею долины, темным плодородным дерном, желтым речным песком и веселыми камешками. Широкие и узкие тропы текли по ней бегучими венами. Продолговатые озера-глаза отражали дно неба. Элен создала ее, и Олджуна намеревалась прожить здесь длинную жизнь. Длинную и счастливую…
Однако со счастьем пока ничего не получалось.
Вначале она наслаждалась жизнью рядом с Хорсуном. Скоро ее перестали называть дочерью Никсика и Кэнгисы. Говорили как о приемной дочери багалыка или, чуть хуже, воспитаннице. Либо, еще хуже, вскормыше… Пусть так! Но на нее падал отблеск уважаемого и любимого многими человека. Она насквозь видела тех, кто искренне почитал Хорсуна, и тех, кто угодничал из выгоды или опаски. Знала наперечет всех, кто был ему симпатичен и кого он недолюбливал. Знала и то, что обязана багалыку, кроме пристанища, добрым отношением людей. Будь она ему никем, еще неизвестно, как бы с ней обходились.
Доколе продолжалось детство, Олджуна вела себя, как привыкла, живя в Сытыгане. Противные женщины заставы ябедничали Хорсуну, что его приемная дочь обижает младших и выбирает рыбу из соседских сетей.
Он всегда заступался. Сперва Олджуне это нравилось. Потом она заподозрила: багалык защищает ее не потому, что любит, а потому, что великодушен к неродному ребенку. Чужой девочке, сироте. Она вознамерилась проверить это и забралась в заповедные горы жрецов, куда бегала однажды в год Осени Бури, чтобы вызвать лекарей к умирающим родичам.
