Увидев лестницу на Каменном Пальце, Олджуна пришла в восторг и немедленно полезла вверх, но не одолела и пяти ступеней, как ее поймал главный жрец.
Взбешенный Сандал приволок девочку в заставу за ухо и, забыв поприветствовать багалыка, сразу принялся кричать и ругаться странными словами. В другое время Олджуна постаралась бы вникнуть, почему совсем не бранные слова кажутся худшими, чем охальные. Однако ухо горело огнем и сердце жгла ненависть к гадкому старику – он всю дорогу подгонял ее болючими тычками в плечо.
Хорсун выслушал вопли Сандала внимательно и ничего не ответил. Глянув в глаза багалыку, Олджуна вздрогнула: никогда не замечала она у него такого страшного взора. Ни за какие посулы не пожелала бы оказаться на месте жреца, которого будто ледяною водой окатили.
Сандал вздернулся и, замерев на мгновенье, засуетился. Отпустил наконец из пальцев ее несчастное ухо. Развернулся резко, бормоча что-то себе под нос, и ушел по тропинке на свою дражайшую гору.
Олджуна думала, что ей сильно достанется. С жгучим нетерпением ждала, по крайней мере, оплеухи или затрещины. Зажмурилась и стиснула зубы, чтобы не видеть злого лица Хорсуна с побелевшей на щеке молнией, не ранить его душу случайной немой мольбой. Пусть вдарит как следует – она заслужила…
Но багалык пальцем не коснулся. Просто сказал устало:
– Обещай больше не лазить на гору жрецов.
И Олджуна обещала, так и не открыв глаз… Зачем было их открывать? Она без того знала, что Хорсун взял себя в руки и лицо его, как всегда, бесстрастно.
Не ходить на гору жрецов? Еще чего! Олджуна назло старикашке Сандалу стала заглядывать во все запрещенные места. Не раз побывала в маленьком горном селенье в отсутствие его долгополых обитателей. Правда, уже не пыталась взобраться на высоченный утес. Больно надо! Пусть Сандал засунет себе свой разлюбезный Каменный Палец куда угодно!
Но хладнокровию багалыка девочка измыслила еще одну проверку: залезла на сторожевую вежу. Оттуда ее пинками прогнал разгневанный дежурный воин, а другой притащил упирающуюся своевольницу к багалыку. Хорсун и тогда не ударил Олджуну, хотя она, подставляя щеку, мысленно заклинала: «Бей же, отец!» Пусть бы он избил ее в кровь, отколошматил до полусмерти, но не был так оскорбительно, так язвяще равнодушен!
Хорсун вздохнул:
– Обещай больше не лазить.
Будто не было других слов. И она опять обещала.
Олджуне начало надоедать незаслуженно уважительное обращение к ней некоторых жителей Элен. Хотелось грубо крикнуть им: «Пресмыкайтесь перед багалыком, а меня не трогают ваши лживые слова и улыбки!» Однако терпела. Да и какой у нее был выбор? Не на север же подаваться к нищим теткам, которые и глянуть на нее не захотели. Олджуна страстно продолжала желать родительской любви.
Она вздумала вызвать отцовское возмущение Хорсуна, приставая к ботурам. Выбрала молоденького, недавно посвященного воина, и принялась заигрывать с ним. Ей ли не ведать, какими ухищрениями вызывается в мужчинах любовная слабость! Внимательная девчонка давно изучила лукавые повадки женщин, стремящихся заполучить глупых мужиков к себе в постель. Не собиралась, конечно, заходить так далеко. Чаяла только, что Хорсун приметит распутство и хорошенько накажет, как сделал бы на его месте любой настоящий отец. Узрев багалыка издали, близко-близко становилась к юному ботуру, обмирающему от доступности девичьего тела и потому слепому ко всему вокруг. Но и Хорсун почему-то не видел преступную парочку за тощей изгородью. Словно несколько жердей были плотным частоколом, который застил его внезапно отказавшее зрение.
А воин, олух этакий, словил Олджуну темным вечером и, дыша плотоядным зверем, притиснул к изгороди так, что затрещали ребра. Она рванулась в железных тисках – куда там, дурак едва запястья ей не вывернул. Отпустил, опомнившись, лишь когда заревела в голос.
Жалуясь багалыку, девочка в который раз со сладкою болью в груди ждала взбучки. Прямо-таки млела от ожидания… И снова напрасно! Хорсун в ярости скрипнул зубами, но ни слова не сказал и сразу помчался в Двенадцатистолбовую. Взбучку Олджуна наворожила не себе, а тому бедолаге ботуру. Молодец после того, усмотрев где-нибудь «пострадавшую», мало в землю головой не зарывался. А к виновнице с сокровенными бабьими разговорами подступила Модун. Досадуя, Олджуна покорно дала воительнице высказаться, поиграть в дочки-матери. Модун молвила напрямик: пора тебе, девка, замуж, ведь уже пятнадцать весен миновало с прихода на Орто. Олджуна чуть не доложила, что ей всего-то тринадцать исполнится через полтора лунных осуохая, и вовремя придержала норовистый язык. Сама когда-то на сходе лишние весны себе прибавила.
Она решила стать неузнаваемо кроткой и добродетельной, скрепиться до скучливого послушания. Может, тогда багалык перестанет считать ее никчемной оторвой и полюбит, как настоящую дочь? Она чистила и латала одежду Хорсуна, следила за обувью, заботилась как могла, стараясь упредить каждое его желание. Наловчилась вставать утром с восходящей звездой Чолбоной и готовила что-нибудь вкусненькое. Вечером держала горячим ужин…
Хорсун не видел ее прилежания и принимал все как должное. Олджуна поняла: если б она не ударяла и пальцем о палец, он бы и это принял. Не порицая, делал бы домашнюю работу сам. Багалык исправно выполнял обязанность, навязанную сходом, – платил честный долг за смерть дядьки Сордонга. Жалость была самым большим чувством, которое он мог питать к никому не нужной сироте.
Олджуна всегда ненавидела жалость! Ее маленькая душа желала не снисходительного поглаживания по голове, как, например, гладил ее отрядник Быгдай, не кратких скупых объятий, подхлестнутых милостыней мимолетного женского сочувствия, как обнимала Модун. Душа жаждала подлинной любви. А Хорсуну – видела девочка – паче всего мечталось остаться одному, чтобы беспрепятственно предаться воспоминаниям, что крепкими занозами вонзились в душу. До Олджуны ли ему было! Настырные корни памяти о давно истекшем горе продолжали разрастаться в его раненом сердце и не давали ни спать, ни жить спокойно.
«Багалык никогда не полюбит меня, – уныло думала девочка. – Из-за моих родичей умерли его жена и сын».
Модун как-то проговорилась, что беременная жена багалыка сбежала от сытыганцев к жрецам, но разразилась буря, и Нарьяна – так звали покойницу, – не сумев справиться с родами, скончалась в лесу. Хорсун в это время был на охоте. Неудивительно, что он, избывая повинность, еле терпел теперь в своем доме дочь врага, неприятную ему и даже, может быть, ненавистную.
Мысль о Хорсуновой неприязни постепенно распухла в голове Олджуны, как мертвая птица в жару. Однажды она насмелилась спросить прямо, впрямь ли так тягостна багалыку. Но подошла, наткнулась на его нездешний взгляд и смутилась.
– Что нужно? – осведомился Хорсун и глазами потемнел, будто оторвали от чего-то хорошего, увиденного в призрачной дали.
– Так… – еще сильнее смешалась Олджуна, лихорадочно размышляя, как бы половчей соврать. – Собиралась кож попросить для новой обуви тебе.
