Народ в волчьих родах, разбросанных по Великому лесу, разделился на две половины. Одна часть гневалась и осуждала вождя. Не по закону барро поступил Веселый! Разве чужачка может считаться человеком, равным людям-волкам? Женщина чуждого племени – недостойная любви и жалости женщина!
Остальные соплеменники – позже оказалось, их вдвое больше, – напротив, сочли, что заветы предков честно соблюдены Халлердахом. Ибо мало чести в человеке барро, если он даст унизить себя, в чем бы это унижение ни выражалось. А любовь… Любовь знают все Божьи создания в Великом лесу. И какому бы звериному роду ни принадлежал человек, – даже чужой человек, даже баба… он все-таки существо, сотворенное на земле Всевышним не для чьих-то жестоких утех, а для любви и мира.
Так, не сговариваясь, рассудили все старики и женщины в гнездах. Брахсанну приняли в стае Веселого как жену его, ни в чем не уступающую людям барро, – ни в чести, ни в уважении к текущей в ней крови.
Теперь Янгвард готов был повторить жизнь деда. А если придется – и гибель. Честно сказать, совсем не славную…
Дед тогда ждал свою хозяйку из тайги, куда она зачем-то удалилась. Через треть времени разделки оленьей туши отправился за ней…
Только на второй день кроткая младшая жена Умихана Бестрепетного, плача, призналась, что перед уходом свекровь обмолвилась ей о своей смертельной болезни, которая наступит скоро. Велела никому об этом не говорить. Не пожелала, чтобы муж видел слабость и разрушение ее все еще красивого тела.
Через три дня отец Янгварда нашел родителей в глубокой медвежьей яме. Халлердах и Брахсанна висели, нанизанные на острые колья, так крепко обнявшись, что разъединить их не смогли, как ни пытались. Так и похоронили вместе.
…Девушка Олджуна лежала под солнцем на берегу горной речки, словно только что выточенный мастером березовотелый кубок. В такие кубки йокуды наливали хмельный кумыс на празднике Новой весны. Мог ли не испить погибающий от жажды Янгвард?
* * *
Скосив глаза в сторону платья, Олджуна чуть пошевелилась. Чужак быстро нагнулся и горячими губами охватил вершинку ее левой груди. Шаловливый влажный язык затрепетал, будто хомусная птичка, заиграл недозрелой ягодой отвердевшего сосца.
Олджуна замерла. Предательское тело отстранилось от нее, оставило обезумевшие мысли носиться в панике где-то далеко… так далеко, что они перестали мешать телу и оно вдруг зажило самостоятельной жизнью. Жаркая кровь, меняя русла вен, потекла к середине тела ниже пупка, тянуще запульсировала в распалившемся лоне.
А этот, по имени Барро, щекотно куснул встопорщенную грудь, и Олджуна невольно засмеялась. Приятно прохладная ладонь коснулась ее напряженного живота. Зубы мелко застучали от страха, смеха, желания бежать… и остаться… дать наконец телу жить, как оно хочет… от всего сразу.
Внимательная мужская рука скользнула по животу ниже, к ворсистому холмику. Подвижные пальцы мягко пробежались по нему. Безымянный провалился в пышные лепестки и нырнул внутрь, где было жарче и нежнее всего. Навстречу чувствительному движению – от него, казалось, зависело теперь все ощутимое бытие на Орто, – и в привратнике лона встрепенулся сокровенный бутон. Спина сама собою выгнулась, бедра подались вперед. Раскрылась чаша, прячущая в перламутрово-розовой глубине нетронутую препону, которую дано рассечь лишь однажды.
Руки Олджуны безотчетно схватили и притянули ветки перед тем, как небо яростно закружилось, взметая кверху перья облаков вместе с серебристыми тальниковыми листьями. Вселенная стремительно сузилась до величины упругого острия и ворвалась внутрь.
Они слаженно неслись по волнам на грани боли и наслаждения. Рывками выплескивались на гребень, толчками ухали в отворенную глубь. А когда померещилось, что Элен перевернулась вниз кронами и оба они вот-вот разобьются о близкий небесный купол, Олджуна вскрикнула. И тотчас же изумленно и длинно закричала снова. Не сумела молча вытерпеть высшего блаженства безгласной плоти – переливчатого восторга в затрепетавших ярусах лона, восторга, который и он, ее дивный мучитель, чувствовал в себе.
Она опомнилась, узрев над собой резкую выпуклость кадыка и вытянутую кверху шею Барро. Золотые глаза его были закрыты, а губы стянуты круглой трубочкой, словно он собрался целовать ветер.
«А если Хорсун днем придет? Дома и поесть нечего», – успели подступить бледные посторонние мысли.
Странный чужеземец издал тихий звук, похожий на далекий уремный плач:
– У-у-у-у-у-о-о-о-о!
Будто давно, осипло и безнадежно, плакал брошенный кем-то ребенок. Отчаянная его тоска взволновала ветер, гуляющий в вершинах деревьев. Эхо чуть гнусаво повторило плач-вой в полную силу своего невидимого горла, опрокидывая звуки в ущелья:
– У-у-у-о-о-о-о-х-х-а-а-а-а, у-у-ух-у-у!
Чужак трубил все громче и все выше задирал голову. Воющая песнь тоже взлетела вверх, но не выдержала высоты. Перегнулась, но не сломалась и снова загудела внизу, как осиное гнездо, замирая постепенно… истончилась до зудящего комариного писка… истаяла до звука, недоступного неизощренному человечьему слуху.
Тянуть так долго, на одном дыхании, человек бы не смог. По коже Олджуны пробежали мурашки древнего ужаса, знакомого всем ступеням предков от самого первого колена.
– Ты – барлор! – воскликнула она, прозрев. – Ты – человек волчьего ветра!
Барро белозубо засмеялся.
«Теперь понятно, почему у него желтые глаза», – подумала Олджуна, дрожа, как лист на ветру.
«Когда-нибудь я спою ей сказание, слышанное от деда Халлердаха», – подумал Янгвард.
Знают старики легенду, что возникла на хребтине бесконечно дальних весен, беспредельно давних жизней и любви, предвечно юной. В то загадочное время было небо с хвост оленя, а земля размером с чашу, да летал над нею ветер, одинокий и певучий. Часто ветер пел в кручине, вихрем исступленным воя, что никто его не любит, что любовь нужна и ветру, ведь живой он, а не мертвый!
Слушал песню Вседержитель, лес великий создавая, и явил в тайге волчицу с золотистыми глазами, одинокую, как ветер.
Круг истек первотворенья. Девять раз луна всходила, и за это время стало девятиободным небо, а землица – восьмикрайней. В глубине таежных дебрей, в сердце дикого урмана зверь неведомый родился – ни пера на нем, ни шерсти, ни хвоста, а сам двуногий. Сел в траве новорожденный, поглядел в тревоге вправо – нет отца, лишь ветер воет. Посмотрел в смятенье влево – нет поблизости родимой.
Огорчился сиротина: как мне жить, родства не зная? Чьей взлелеян я утробой? Кто меня теперь прокормит, чтобы стал я сильным зверем?
Тут приблизилась к зверенку Златоглазая волчица с молоком в сосцах округлых. Рядом с матушкою нежной он взрослеть мгновенно начал. А потом пошли вопросы:
– Кто отец мой, где он бродит?
Мать ответила смиренно:
