Конь удивился творящемуся на своей спине. Но не споткнулся, не остановился, выбрасывая ноги попарно с обеих сторон в побежке, схожей с плавным, текучим бегом лесного деда. Тела на хребте мягко сотрясались и покачивались в неизведанной доселе забаве.
– Йо-о-ху-у! – вопил барлор в упоении.
– Ай-и-и-и-и-и! – пронзительно вторила Олджуна, чуть откидываясь назад. Слитный человеческий крик прокатился над лесом и устремился к горам.
Они не сошли, а свалились на песок. Чалый, привычный обходиться без привязи, потрусил под защиту густого ельника. Это был верный, послушный конь, никогда не подводивший барлора. Чалый любил хозяина, но имей конь ладони, он бы плотно закрыл ими стоящие торчком уши. Он не мог привыкнуть к песням Барро, боялся их, потому что волчьего воя боятся все, имеющие копыта.
Густой, тягучий вой заполнил небо и горы. Барлор выводил песнь самозабвенно. Мощью низкого кратного гула вернуло эхо звучавшее с мужской похвальбой и угрозой:
– У-у-у-о, Я-а-нгва-аэ-х-ха х-хо-о йо-о-хо о-у-у! О-о-у-у-у! О-о-лджу-у-у-о-о-а-а-ха-а!
Это Янгвард из Хокколидела
на земле ее женщиной сделал!
Мы повязаны Божьим наказом,
и клянусь молоком Златоглазой –
тем, кто руки к Олджуне протянет,
не носить рукавов на кафтане!
Олджуна заметалась на берегу, грудь ее разрывало от безмолвного вопля. Не способная больше сопротивляться, она закинула голову к небу и выпустила из себя то, что больше в ней не вмещалось.
Она завыла. Вначале неровно, с царапающим нёбо стоном, затем свободнее и легче:
– О-о-оу-у-оу-оу-у-у-у-у-у! «Прощай, любовь!» А-а-а-а-х-хах-ха-оу-у-у! «Здравствуй, любовь!»
Солнце дремало в дрожащем мареве небесного пекла. Великий лес свесил долу истомленные зноем ветви. Лишь вечно ребячливый, никогда не спящий дух гор – лукавое эхо – все видело, все слышало и знало. Оно еще долго вторило двум слаженным голосам. Песнь длилась ровно столько, сколько нужно было, чтобы выплеснулся избыток чувств, бьющих через край пылких сердец.
Потом мужчина раскинул руки и мягко переступил перед женщиной босыми ногами. Залитые жидким сиянием предвечерних лучей, они долго танцевали на золотом песке.
Джогур. Сказание четвертое
Домм первого вечера. Торжища
Неизвестно, кто научил предков обмениваться для общего блага нужными пожитками. Может, первозданный человек-мужчина, может, сам Белый Творец. Но со стародавних пор все изменилось. Появились люди, презревшие незатейную мену вещами по скромной потребе. Смекнув о выгоде перекупного оборота, испытатели торговой удачи заказали мастерам утварь, идущую в промен нарасхват. Обещали вернуть вещами, в коих у мастеров возникала необходимость, и впрямь возвращали с лихвой. Уговорились и с охотниками на избыток мехов.
Умельцы просекли наживную пользу. Стали изготовлять больше изделий и уже сами распоряжались излишками. Охотники тоже начали бить больше зверей, чем нужно для жизни. Только ведь мастера – люди сидячие, не привычные разъезжать повсюду, а зверобои привязаны к лесу. Вот и взялись ушлые менялы перевозить товары из племени в племя, распознавая, в каких землях чего не хватает, а чего девать некуда. Набравшись опыта, эти люди навострились вести торг не взбалмошь. Усвоили, где надо щедрость явить, где действовать с зажимкой либо подпустить лесть-хитрецу.
Предки не сразу срядились об устройстве большого базара. Долго думал сход старейшин восьми поселений саха, выбирая место, и лучше кружала, что напротив Перекрестья живых путей, не нашел. Три весны новость кочевала по Орто на оленях, ездила на лошадях, плыла на лодках по пяти сотням притоков Большой Реки, передавалась из уст в уста. С тех пор – страшно помыслить – убрались в Коновязь Времен высший человеческий век и еще десять весен. Прижились веселые, шумные торги. Народ к ним попривык и уже представить не мог, что когда-то не было праздника общей мены.
Торговцы имели хорошо вооруженную охрану, многие сами были справными вояками. В пути сколачивались в большие ватаги. Вместе легче было отбиваться от грабительских шаек. От стаи разбойника Умихана Бестрепетного сообща откупились товарами. К счастью, подорожная вольница в этом году не бесчинствовала.
Над подпирающим небо чешуйчатым бором еще лежала щербатая поварешка луны, а уже уймища гостей нахлынула в Эрги-Эн. По узким береговым тропам, безумолчно гремя колокольцами, шли друг за другом нескончаемые оленьи караваны. Со стороны Великого леса было не подойти – с некоторых пор эленские воины стали охранять все подступы к базару и пропускали только с берега. Трое стражей велели прибывающим сдавать оружие.
Новички вспыхивали обидой, но прекословить не смели и складывали болоты и копья к ногам ботуров. Но всегда находился тот, кто негодовал во всеуслышание. Вот и теперь выискался. Люди оборачивались, мешкая на излучине тропы, ведущей к торжищу. Всем было любопытно глянуть на ослушника. Им оказался молодой шаман племени северо-восточных тонготов, которые называют себя ньгамендри.
Раз в пять весен прикочевывали к Эрги-Эн ньгамендри из дальних урочищ. В горных долинах давали стадам полакомиться сочным кипреем и двигались к гольцам, где меньше оводов и гнуса. В Месяце земной силы спускались в поймы, богатые хвощом, а ближе к осенней охоте на ветвисторогих следовали в обратный путь.
Не особенно-то шаман и смахивал на круглолицых узкоглазых людей своего племени. Жгуче-черные глазищи непривычно много места занимали на его худощавом лице, резко очерченные веки змеились почти до висков. Чудной накидкой до пояса опускались косицы, сплошь увитые цветными ремешками. Правая половина шаманского кафтана была светлая, левая – темная, на боках болтались пучки железных трубочек и лисьи хвосты. Живот прикрывал, наподобие щита, медный идол с человечьим лицом и ладошками вместо ушей. В дырке правой ладошки торчала оленья лопатка, в левой – кабарговая.
Спор вышел из-за похожего на оружие посоха. Послали за Сандалом. Главный жрец явился, оперся на свою клюку и встал на подъеме тропы.
– Отказывается сдать копье, – сообщил старший ботур, искоса глянув на палку Сандала.
– Оружие необходимо в лихое время пути. Зачем тебе, гостю, копье на мирных торгах? – спросил жрец. Потом осмотрел шаманский посох и ничего страшного в нем не нашел. Навершие посоха украшали восемь опоясок с изображениями красных человечков – родовых духов. Древко венчала вырезанная из кости головка оленя. Под нею, тихо звеня, раскачивались девять бубенцов.
– Снизу там оленье копытце, заостренное не хуже батаса и, как в ножны, в каповую обкладку всунуто, – пояснил страж.
– Это не копье и не нож, – возразил упрямец. – В твоих руках, озаренный, я вижу подобную же вещь.
Сандал невольно переставил клюку с места на место. Окинул шамана сверху вниз уничижительным взором. Ах ты, мальчишка дерзкий… Отмеченный девятью знаками высокого джогура…
