Одни гребцы-работники таскали из лодки мешки со сладкими сушеными плодами и с мукой из зерен хвостатых растений, бочата с медом и черной патокой, другие несли рулоны сукна, беленой и крашеной холстины, узлы с пошивочно-вышивальным женским подручьем. Свертки главной, шелковой ткани торговцы не спешили выставлять напоказ. Позже развернут, когда торги будут в разгаре.
Минувшей осенью нельгезиды разведали потерянную некогда дорогу, что неприметно вьется в Небесных горах и ведет в Кытат. Молитвами жрецов пробная поездка в теплую страну, куда улетают птицы, вышла удачной. Наторговали не один сверток драгоценного шелка, и даже не десять. Много больше. И в Эрги-Эн доставили не худо-бедно. Устоят ли северные женщины, имеющие в мужьях добычливых охотников, против этакой красоты? Неужто не стоит роскошный отрез на платье каких-то двух двадцаток соболей, коих немерено в лесах?
С досадой поглядывали на крикливых соседей мастера-кузнецы племени о́рхо. В отличие от нельгезидов, они добрались до Эрги-Эн впервые. Тернист и опасен был их путь из долины Семи Рек, отдаленной от Великого леса несметными грядами хребтов. Знатоки рассказывали, что в подходе к тем рекам за несколько ночлегов пути виден золоченый купол дворца великого хана города Черная Крепость. Город, закрытый черными воротами, стерегла свирепая дружина, числом как звезды над той стороной. Несмотря на воинственность, приписываемую орхо, товар кузнецов был вполне мирным, даже женским: глядельца – бронзовые отражатели лиц.
Неспроста решились мастера заняться несвойственным им торговым делом. Весною на базаре в Черной Крепости объявился прыткий иноземный меняла. Улыбка его была изменчива, а глаза как осколки льда. Никто не знал, в какой на свете стране живут хладноглазые люди, а сам он избежал ответа, отвлек рассказами о безвестных краях, полных чудес. Старшая жена хана приобрела у него отражатель лиц изумительной чистоты, созданный из неведомого, гладкого как лед, вещества. После хан призвал городских мастеров к себе, но, сколько они ни бились, сколько ни царапали сбоку серебристую изнанку, так и не сумели открыть тайны. Лишь одна старая горшечница сказала, что чужие искусники, похоже, применяют в своих отражательных изделиях глиняную поливу, жженную с едкой озерной щелочью. Пока подобные глядельца не успели заполонить мир, следовало как можно скорее сбыть скопище бронзовых, теряющих цену. Да и немудреный секрет их изготовления обменять на добрую пушнину. Мастера Йокумены, по верным сведениям, этого секрета не ведали. А кузнецы орхо не могли доверить его перекупщикам, вот и решились заделаться на время торговцами.
Хихикая и подталкивая друг друга локтями, толпились у больших, как щиты, отражателей высоченные шаялы – пепельноволосые, плосколицые, со сплюснутыми носами. Эти люди, самые рослые жители Йокумены, слыли скудоумными и почти дикими, хотя умели добывать и ковать железо. Племя шаялов не могло похвалиться числом. Всего десяток хилых родов населял юг Великого леса. Они постоянно воевали с тамошними тонготами. Мелковатые в росте кочевники редко вступали в открытые бои с верзилами. Прибегали к хитростям: летом ставили самострелы в охотничьих и рыбных местах, зимой рубили незаметные полыньи на речных тропах. Давняя вражда заставила шаялов свести близкое знакомство с пришельцами хориту, которые имели на тонготов свой зуб. Случалось, сообща разоряли ненавистные кочевья.
Четверо хориту насмелились нынче явиться в Эрги-Эн. Ярко блестели их смазанные жиром лица, кожа щек была вышита черным конским волосом, как узорные туесы, одежда выкрашена красной охрой. О загадочном бытовании народа с узором на лицах ходили жуткие слухи. Поговаривали, что хориту умерщвляют своих стариков и не гнушаются людоедства. При всем том они, бесспорно, были куда смышленее и мастеровитее шаялов. Сапоги, переметные сумы и чепраки, привезенные «красными», как спервоначалу же окрестили хориту на торжищах, поражали искусным мастерством швей-вышивальщиц.
Племена могли быть друг с другом на ножах в своих землях, но в Эрги-Эн все подчинялись установленным порядкам мирных торгов. Эти порядки были такими же, как и в других местах на Земле. Кроме одного: в пределах Йокумены запрещалась торговля рабами.
Во время битв между собой люди северных племен не истребляли детей и женщин. Врагами считались мужчины, но не их жены и дети. Мысль сделать несчастных рабами сочли бы чудовищнее убийства подростка. Мальчиков не трогали, даже если тем приходилось выступать в столкновениях наравне со взрослыми. Лишать отрока жизни разрешала только кровная месть.
Туго приходилось человеку, сразившему в стычке мальца. Такой проступок вызывал осуждение по всему Великому лесу. Виновника могли и от рода отлучить. А рассказы и хвалебные песни о доблестной гибели ребенка-героя передавались потом из колена в колено независимо от того, чьего племени было это дитя.
Пораженцы высылали слабых и маловёсных навстречу противникам. Те выпроваживали их дальше в безопасное место. Атаки возобновлялись, лишь когда с глаз скрывались все отправленные. Мужчины, больше не тревожась за участь близких, дрались до последнего. Древний воинский закон не дозволял просить пощады. «Вы осилите – не оставляйте нас в живых, мы осилим – не оставим вас» – так он гласил.
Перебив мужчин какого-нибудь селенья, победители были обязаны взять на попечение осиротевших. Женщин брали в жены, детей раздавали по семьям. Ботуры саха и тонготские бойцы-со́нинги учили мальчишек военному ремеслу. Нередко случалось, что приемыши, взрослея, превосходили в ратной науке воспитателей, которые уничтожили их отцов. Эти бравые витязи животы были готовы положить за ставшие родными аймаки и стойбища и никогда не мыслили себя рабами, не ущемляемые ни в чем. Чувствуя приближение смерти, старый сонинг приказывал питомцу рассечь ему грудь и вынуть сердце, тело же завещал предать огню и развеять пепел по ветру. Молодой воин варил и съедал сердце наставника, завладевая его опытом и силой духа. Так отживший свое человек искупал грех бранного душегубства, а отпрыск врага сводил счеты с убийцей родных, дабы не гневить бога войны и мщения.
У богачей, имеющих несметные стада и табуны, батрачили мужчины из невзгодных родов. Но и они не ходили в бесправных. Богатство – дело наживное. А ну как мор нападет на живность? Заснешь зажиточным, а проснешься бедняком-горемыкой.
Как везде, и в Йокумене водились бесталанные людишки, юроды, либо по природе своей неприкаянные побирохи. Шатунов порицали, но помогали им, пускали в юрту перемочь холода за мелкую домашнюю работу. Тех же скаредников, что принимали бродяг в дом из своекорыстных побуждений, заставляли неимущих трудиться до седьмого пота и кормили объедками, аймачные старшины хором ругали на Больших сходах. Случалось, присуждали за обиду плату скотом. Пусть и другим неповадно будет притеснять злополучных бедняжек. Без того обездолены Дилгой, что пожелал наделить блажливым нравом…
Ни к чему северянам, привычным помогать друг другу, лишать кого-то свободы. Допустимо ли, чтобы люди людей, будто скотину, подводили к расчету по силе и пользе? Народ Великого леса полагал, что подобное непотребство ломает сам Божий промысл видеть каждого равным в совести, воле и духе.
Где пестрое многолюдье – тут как тут нищие да убогие, надоедливые попрошайки тщатся выловчить какую-никакую поживу из человечьей жалости. Обвальной базарной волной нанесло и разноплеменной пройдошливой шуги: краснобаев, норовящих сбыть гнилой товар; шустряков с липучими пальцами; скрытых смутьянов, что прячут в темных душах небреженье к чужим законам; странников-чужеземцев – эти и вовсе невесть что таят, незнамо что ищут в Великом лесу-тайге.
