– Олджуна, – слабо позвал багалык. – Езжай с ними.
– Мне почти не больно, напитка из сарданы немного досталось, – скороговоркой выпалила девушка.
Все это время злополучный мясовар, не отрывая от лица ладоней, стоял за спиной. Хорсун успел забыть о нем.
– Иди, – прошипел сквозь зубы.
Асчит опустил руки, ошарашенно поморгал ослепшими в темноте ладоней глазами и без сознания рухнул у ног багалыка. Буйноволосый шаман ньгамендри потащил обморочного к лодке. Берег постепенно опустел.
Скрипнув зубами, Хорсун застонал и скорчился. Когда боль отступила, нахлебался воды из реки, сколько влезло, прочистил желудок. Хорошо, что за обедом у него, как у Олджуны, немного было желания еды и питья.
Домм третьего вечера. Белоглазый
Атын проводил Илинэ и матушку. Ему тоже хотелось домой, но Лахса попросила не оставлять Манихая одного на торжищах. Тот на всяких праздниках был как рыба в воде, допоздна не оттащишь от развлечений. Мог в разговорах с ушлыми льстецами новый кафтан обменять за безделицу либо проспорить.
Близнецы Чиргэл и Чэбдик пообещали Атыну помочь увести гуляку с базара к лодкам, если тот успел дорваться до чьего-нибудь хмельного угощения и стал тяжел на подъем. А сами скрылись в людской толчее, убежали куда-то. Атын поспрашивал встречных эленцев – никто Манихая не видел. Походил возле чумов, урас, у тордохов, издавна построенных здесь и подновленных для приезжих. Заглянул в те, откуда слышался шумный говор. Будто сквозь землю Манихай провалился. Потом один знакомый сказал, будто он, кажется, к реке собирался, хозяев лодок искал.
Атын вернулся на берег, но там никого не было, даже стражей. На песке темнели следы потухших костров. Длинные доски, служившие трапезным столом, кто-то уже сложил. Рядом в воде покачивался привязанный плот. Большая весельная лодка нельгезидов стояла на приколе, терпеливо дожидаясь хозяев. Завтра, едва покажется солнце, в утреннее небо взовьются белые полотнища, понесут красивое судно в неведомые края.
Мальчик сорвал тальниковую ветку и уселся на валун. Манихай, наверное, скоро сам явится, лучше тут посидеть, а то как бы не разминуться.
Разровняв влажный песок перед собой, Атын начал рисовать острым концом ветки нельгезидскую лодку с надутыми ветром полотнищами. Так увлекся, что потерял счет времени. Солнце успело подвинуться к западу, когда на рисунок упала холодная тень. Какой-то человек перекрыл собой свет…
Атын обернулся. Над ним стоял очень высокий мужчина в одежде из черной лоснящейся кожи. Глаза его белели странно, пусто, тонкие губы извивались дождевыми червяками. Сальные волосы отливали тусклой синевой и висели вокруг лица, как сломанные крылья вороны. Сцепив руки за спиной, незнакомец медленно покачивался с носков на пятки. Вдруг он стремительно наклонился и спросил:
– Есть новости?
Атын дернулся. Белоглазый твердыми пальцами схватил его за локоть.
– Отвечай, если спрашивают! Разве Лахса не учила тебя вежливости? Чего боишься? Я не кусаюсь. – Он коротко рассмеялся, запрокинув голову. В открытом рту мелькнули ряды волчьих клыков. – Ну же, рассказывай! Я хочу новостей.
Голос его свистел, как лист резучей травы. Крепко встряхнув мальчика, пришелец воскликнул:
– Скажи, что ты ничего и никого не боишься, сын кузнеца!
«Ничего и никого». Атын мог бы ответить так еще несколько мгновений назад, когда полагал, что, кроме него, здесь никого нет. Но теперь безлюдье на берегу показалось страшным. Он понял, что до сего дня он не ведал настоящего страха. А тут сам воплощенный ужас с ледяными глазами больно держал его за локоть и поглядывал искоса, хищно, как птица рассматривает жучка, прежде чем клюнуть. В красных жженных дырах на месте зрачков, словно на краю двух бездонных пропастей, выл студеный ветер. От ужаса нельзя было вырваться, невозможно убежать… Мальчик почувствовал, как с помертвевшим сердцем летит в глубокую тьму.
Долго длился неживой миг. Атын едва нашел силы воротиться в явь и повернул голову к кустам шиповника, за которыми скрывалась тропа, ведущая в Эрги-Эн. Хоть бы кто-нибудь на ней показался!
– Увы, – усмехнулся белоглазый странник. – Мы с тобой одни в целом свете. Не смотри на тропу так тоскливо, никто до ночи тут не появится. Последний базарный день самый жаркий. Люди спешат обменять остатки товаров, натешиться праздником вдосталь. А ты почему здесь сидишь? Почему один? Хорошенькая сестричка пожелала остаться дома? Жаль, жаль. Теперь вы с нею увидите Эрги-Эн только через пять весен, когда подойдете к брачному возрасту. Сестричка обещает стать красоткой… Ну где же она, милая крошка, названная истинным именем Большой Реки? Или бродит по торжищу в надежде найти родного отца – кочевника, пожелавшего пропасть без вести?
Мужчина вгляделся в рисунок на песке и присвистнул:
– Ты становишься мастером, сын кузнеца! Вон какой корабль изобразил – нельгезидскую ладью! Паруса так и рвутся в воздух. Сюда бы краски… А показать сестричке не придется. И никому не покажешь, ведь в твоем рисунке живет душа. Струя живой волны, живой ветер. Люди могут сказать, что ты – колдун!
Присев рядом, странник прислонился к валуну и заговорил тихо и печально. Каждое слово его падало в песок тягучей огненной каплей и прожигало в песке маленькие кипящие ямки.
– Ты не можешь рассказать своей сестричке все о себе. Разве она способна понять, как по утрам ты любуешься солнечным лучом, упавшим на подушку, и играешь с ним, как с рисовальной лучинкой? Разве она уразумеет, что на конце лучинки, полной красок, скрывается целый мир и что ты можешь делать с ним, со своим волшебным миром, все, что захочешь? Ведь он послушен твоим рукам, снам и мыслям! Ты знаешь, что понемногу мог бы завладеть всем остальным миром. Не только рисованным и воображаемым, но и окружающим тебя! Стоит только очень сильно захотеть – и вам двоим достанется вся Орто!
Он повернулся к мальчику и распахнул горящие морозным пламенем бездны насмешливых глаз.
– Надеюсь, ты понимаешь, о ком я веду речь? Не о сестричке. Конечно, не о ней. Она всего лишь девочка. Женщина! Ей никогда не понять человека-мужчину, у которого совсем другой, подлинный мир – грубый, мощный, прекрасный в своем величии. Ни капли не похожий на женский, созданный из глупых украшений и тонких чувств. Столь тонких, что из них можно ткать шелк. Ни на что другое они не годны. Но что значит для настоящей, суровой жизни непрочная ткань? Она не спасает от ветра и холода. Она – всего лишь утеха для глаз, роскошь, баловство, пусть и потрясающе красивое.
Чужеземец неожиданно захохотал. Из глаз выкатились две огненные слезинки и застыли на щеках догорающими каплями. Он смахнул их со щек и перестал смеяться.
– Безусловно, я говорю и не о Дьоллохе, бедном горбатом певце, твоем старшем некровном брате. – Странник пронзительно глянул на мальчика. – Ведь ты считаешь его братом?
Атын качнул головой.
– Дьоллох к тебе привязан так же, как ты к нему. Но у певца свой дар, он не всегда понимает художника, хотя твои рисунки похожи на песни и тебе не раз приходило это на ум. А его песни похожи на рисунки. Но не на твои. В ярких песнях Дьоллоха самодовольство преобладает над душой. Есть и еще препона между вами: он почувствовал себя взрослым. Его озаботили мелочи жизни, связанные с продолжением рода… ну, неважно. Как неважен для нас и он сам. Когда я говорю «вы двое», ты, должно быть, отлично понимаешь, кого я имею в виду.
