Атын осмелился выглянуть из птичьей колыбели и отпрянул: земли не видать – так высоко. На восьми нижних ветвях висели точно такие же гнезда со спящими людьми.
Растерянный мальчик решил – пусть будет, что будет. Немного погодя он, к удивлению, почувствовал сильный голод. Рот сам собой открылся и заорал требовательно, истошно, как в предосеннюю пору вопит в лесу болотная птица.
Тотчас же послышался свист ветра. К краю гнезда на перепончатых кожистых крыльях подлетела маленькая, с ребенка-годовичка, старушка с корзинкой. Платье у нее было пестрое, волосы растрепанные. На сморщенном чумазом личике яркими каплями сверкали лютые зеленые глазки. С отвращением глянув на Атына, старушка сморщилась еще больше, выпростала тощую правую грудь и сунула ему в рот длинный коричневый сосок.
Молоко у нее было жирное, белое и вкусом напоминало сливки. Атын впопыхах глотал молоко, стараясь не захлебнуться, и с ужасом глядел в круглые птичьи глаза на морщинистой старушечьей груди. Они тоже скосились на него с веселым любопытством. А из ворота, извиваясь, выползли две другие глазастые груди-змеи. Кормилица хлопнула по ним грязной ладошкой и нежно прошамкала:
– Погодите, торопыги, ненаглядные шалуньи! Не спешите в ворот прыгать, не лупите глазки луньи! Опростаться ваш черед в гнездышках других придет!
Из левого набухшего сосца источались капли угольно-черные, из среднего – красные. Капли падали на платье, отчего оно становилось еще пестрее.
Когда мальчик напился, старушка не без труда затолкнула в ворот непокорные востроглазые груди.
Атын попытался закрыть рот и не смог. Челюсти, клацнув, снова распахнулись. Бабка покопалась в корзине. Достала из сваленных в кучу комков лягушачьей икры, бычьих мошонок и черных кровавых сгустков кусок сырого мяса. Кинула его в рот питомцу. Он с трудом сглотнул. Скрюченная старухина лапка полезла в корзину за новым куском.
– Нет-нет, я уже сыт, – поспешил отказаться Атын. – Скажи мне, что это за место и кто здесь живет?
– Ты на острове с ними и с нами, в Мерзлом море, в начале концов. Между явью, причудой и снами в самом стрежне Реки Мертвецов, – неприязненно проскрипела старушка. – Быть шаманом – великое счастье, но не слишком тебе повезло: ты находишься в северной части, где добро – одновременно – зло. Спишь в гнезде чудотворного древа на высоком девятом суку, где питают шаманские чрева, а людские потом иссекут. Перекроют в тебе человечье и кузнечную тягу твою, поменяют рассудок и речи… После я тебя вновь сотворю.
Презрительно сплюнув, она проворчала:
– На весах то одно, то другое, то шаман победит, то коваль… Ох, мое молоко дорогое на такого волшебника жаль!
– Я буду волшебником? – прошептал Атын, испытывая враз изумление, восторг и страх.
– Кузнецом… тьфу, шаманом ты станешь, – поправила себя старуха. – Ведь камлать – не железо ковать… – И сердито каркнула: – Плохо кончишь, коль не перестанешь мне вопросы свои задавать!
Атын не испугался угрозы.
– А если бы я лежал в гнезде западных шаманов?
– Эти сами свой путь выбирают и обычно довольны собой, – пуще озлилась, но все-таки ответила она. – Ну, а южные лучше играют с превращеньями и ворожбой.
– Что будет со мной дальше?
– Иссеченье пройдешь, коль не треснешь. Стерпишь муку – тогда молодец. Трижды сгинешь и трижды воскреснешь, и наступит твой полный конец!
Старуха злобно захохотала, разинув рот, набитый мелкими мышиными зубками. Живые груди толкались и оттягивали пестрое платье в разные стороны.
* * *
Атын спал, просыпался, ел и опять спал, ощущая в себе тяжесть ленивого времени. Как-то, проснувшись, он по привычке разинул рот и закричал, но старуха в этот раз не примчалась на зов.
Мальчик сел, прочихался от лезущего в нос пуха и протер глаза – поблазнилось, что воздух кишит мошкой. Оказалось, небо впрямь стало черным. Несметное полчище мелких крылатых тварей роилось и неумолчно пищало над деревом. Они напомнили Атыну его нерожденного двойника – такие же костистые, лысые, обтянутые заплесневелой кожицей. Но в отличие от близнеца эти существа имели узкие, покрытые коричневым волосом крылья и голые розоватые хвосты, а лица их были толстогубы и плотоядны.
– Иссеченье, иссеченье! – разобрал мальчик в их пронзительном писке. Словно по сигналу, толпа тварей набросилась на Атына и выволокла его из гнезда.
Сон, сон, сон! Мальчик в ужасе повторял в уме это слово, будто оно было способно спасти, даровать желанное пробуждение в теплой юрте, где слышно храпение Манихая и утреннее бряцанье матушкиной посуды, а безвольное тело вертелось вьюном, хихикало, заливалось и закатывалось в изнеможении. Хвостатая нечисть, визжа, тормошила его, покусывала и щекотала…
Оглушительно прогрохотал гром. Небо надвое расколола сверкнувшая огненным острием молния. Одна небесная половина вспыхнула глубоким голубым светом, вторая затянулась дымными багровыми тучами. Затряслась земля. Подняв к небу хищные лица, облизывая оттопыренные красные губы, твари возбужденно заголосили:
– Зверь шаманского злобного дара!
– Иссечет он и снова срастит!
– Духам зверь приготовит подарок!
– Нас свежатинкою угостит!
Мальчика обдало смрадное дыхание. Знакомое чудище, Лось-человек, нагнуло горбатый нос и принюхалось. Атын опомниться не успел, как один из страшных рогов поддел его за живот, подкинул тело и, легко вспоров кожу, дернул снизу вверх…
Рот захлестнула горячая струя крови. Отсеченная голова, беззвучно крича и плача, покатилась по земле. Лохматая рука поймала голову и водрузила на шаткий шест. Выпученные в смертельной муке глаза Атына смотрели, как чудовище насаживает разодранные куски его мяса и внутренностей на крючья когтей. Нечисть неистово визжала и вилась вокруг. Зверь отмахивался, подносил к трепещущим ноздрям кровавые куски и глухо мычал:
– Четыре двадцатки и девять кусков на трижды и три отсужу… Достанется поровну духам даров, налитого кровью мясца! Четыре двадцатки и девять костей в отдельную кучу сложу, а сверху обильно насыплю горстей горючей земли солонца!
Из разбитой молнией небесной трещины хлынули дождь, снег и крупный град. Безумные ветра понеслись навстречу друг другу и столкнулись лбами. Опоясали остров бурями, вихрями, стеной взмывшего кверху песка и ледяной шуги.
– На пир, на пир зовем весь Нижний мир! – закричали крылатые твари и принялись точить коготки о торчащие веерами зубки. С их возгоревшихся ртов капала пена, задранные хвосты изгибались и вертелись дождевыми червями.
Лось-человек юрким языком облизал свои неуклюжие пальцы. Их словно из копыта вырубили вместе с когтями. Едва очистил от крови последний коготь, как в небе прояснело. Ветра утихли, и вихревые стены вокруг острова улеглись. Из трещины в клубах дыма, вращаясь воронкой, вырвался смерч, ринулся вниз со страшным свистом и хохотом. Нижний суженный зев воронки примерился к первой доле мяса и выпростал подвижные мокрые губы. Ловко подхватив угощение, они со смачным звуком втянулись обратно.
