О, как лосиха плакала тогда, на привязи суровой смирно стоя! Печалилась, что вдаль несут года неумолимо время золотое, и горевала о своей судьбе, погубленной коварным звероловом, с уныньем вспоминая о себе – той, что жила в родном лесу сосновом. И виделось ей прежнее бытье мгновеньем мотылька – так ярко, близко… А где слезинки падали ее, пол трескался, как глиняная миска.
У молодых родился вскоре сын. Был светлоликим мальчик и пригожим, но вякнул лишь слепой старик один, что это к счастью – быть на мать похожим. Не запретишь в аймаке злых вестей, досужих пересудов о ребенке: все знали, что покрыты до локтей лосиным мехом малыша ручонки!
Охотник крепко невзлюбил дитя. Все думал, что, когда пускался в лес он, так женка тут же, подолом вертя, к своим таежным поспешала бесам. А впрочем, оборотень и она. Ей не зазорно выродка тетешкать… Постылая, отвратная жена, Дилги жестокосердного насмешка!
Муж в гневных думах начисто забыл, что лес покинуть сам ее заставил, что красоту в ней дикую любил и высоко простую душу ставил.
Вот минул год, и в первый день весны жену охотник привязал обротом, оставил рядом чадушко жены да и уехал молча на охоту. На третий день он лося крупный след на берегу знакомом заприметил, и самого сквозь тальника просвет увидел, где когда-то деву встретил… И понял, что наткнулся на врага. Но чьим бы дивный зверь твореньем ни был, над ним железные росли рога, распахнутые, как ладони, в небо!
Охотник в страхе очи затворил. Хотел бежать вначале он отсюда из всех своих и лошадиных сил и никогда не знать про это чудо, да ярость в голову вломилась вдруг… Нет, крепкая рука не содрогнется и точный лук – надежный, верный друг, не посрамит себя, не промахнется!
Запели опереньем девять стрел, и девять жал, невыносимо жгучих, в грудь лося впились, там найдя предел, который обозначил меткий лучник.
Был зверь как будто просто утомлен, лишь на кусты взгляд бросил в укоризне. В груди горел огонь и лился он багровым соком жизни в Реку Жизни. В ней смешивали волны жар и стынь, творилось непонятное с рекою, и таяла в зеницах зверя синь под бездной бесконечного покоя… А что охотник? Он стоял как столп: к реке плелась, весенним сном ведома, лосиха, волоча на шее столб – подпору левой половины дома!
Эх, жаль, уже опустошен колчан! Насмешливым развесистым букетом в одной мишени девять стрел торчат и на ветру колышутся при этом… И словно бы невидимой стрелой толкнулось в сердце лютое прозренье: так вот кому уродец пригульной обязан на Орто своим рожденьем!
Туманом красным застило глаза, распухли в кровь искусанные губы, в пути мешались ерник и лоза, конь спотыкался в понуканье грубом. Стремглав ли, медленно ли ехал так, в уме охотника не застревало, но показался наконец аймак… А где же юрта? Рухнула, упала!.. Удерживал с восточной стороны столб левый кучу балок и подбоев. Оторванный безумным сном жены, повлек он все жилище за собою! Добро, нажитое большим трудом, руинами покрыто и позором, и никогда уже веселый дом хозяина не встретит теплым взором!
Как нынче обездоленному быть? За чьим столом теперь моститься с краю, куда бедняге голову склонить? Вон, чай, не зря топор вколочен в сваю…
Из-за развалин тут предстал малец. Был горд ребенок – он шагал впервые. Но оттолкнул его ногой отец, на ручки сына глядя меховые. Внезапно дикая, шальная мысль рассудку замутненному явилась! В руке топор поднялся дважды ввысь и лезвие два раза опустилось…
Человек-лось замолчал, и Атын воскликнул:
– Что охотник сделал?!
– Творца наказ безумец преступил, – мрачно сказал волшебный зверь. – В чистейших водах вызвал помраченье. Он кровью их невинной осквернил, и поменялось с той поры теченье. Теперь оно плывет вперед-назад. По правой стороне – прозрачной ветке – все так же люльки новые спешат, в них ждут рожденья крохотные детки. По левой ветви вниз бегут ручьем навеки взбаламученные воды. Несут они извилистым бичом уже совсем не люльки, а колоды…
– Я знаю, теперь эту реку зовут Рекой Мертвецов. Значит, это неверное имя, раз движение реки уходит и возвращается по Кругу… Больше никто не стерег реку после смерти Железорогого лося?
Волшебный зверь качнул головой.
– Никто. И стала жаловать Зима в Орто с Быком Мороза ежегодно. А следом скачет и Ёлю сама с утробой алчной и всегда голодной. Но люди научились помогать сиротам одиноким, старым, вдовым, чтоб вместе бедам противостоять, бескормице, морозу и хворобам… Так вот, хороший паренек один сиротство мыкал по дворам в аймаке. То у одних живет приемный сын, то у других…
– Разве сказка еще не кончилась?
– Поднадоела-таки?
– Нет еще, – сказал Атын, и Человек-лось засмеялся.
– Ну, слушай дальше. Парень не хотел кому-то стать пожизненною ношей. Он с детства рук по локоть не имел, а нрав хороший – все ж не труд хороший… Калеке добрый плотник смастерил из дерева мудреные держалки. Поручья эти прочно прикрепил к культям его беспомощным и жалким. Но научился бойкий паренек орудовать держалками так ходко, что даже сети в речке ставить мог и с одновесельной справлялся лодкой.
Вот как-то раз, когда рыбачил он, с полудня ветер налетел могучий. В мгновенье ока подхватился чёлн и вынесся в объятья водной кручи. А та давай нещадно вверх и вниз, как с гор, швырять туда-сюда лодчонку. То на носу ее парнишка вис, то прыгал за кормой почти вдогонку. Взаправду чудо, что спастись сумел в волнах, похуже волчьих стай свирепых. Челнок некрепкий тоже уцелел, не разнесло его бросками в щепы.
Исчез, умчался ветер-озорник. Послушными, как стадо, волны стали. Но огляделся паренек и сник – закинуло его в лихие дали. Здесь сонный берег дрему навевал, за тонкой дымкой прятал он округу, и двигались среди высоких скал реки теченья вперерез друг другу. И где теперь искать аймак родной?
Вдруг слышит парень голос чей-то нежный. Его бы принял он за звук лесной, за шепоток волны на побережье, но голос, вспархивая мотыльком, назвал по имени – о, как печально, тихо! И ни одной живой души кругом, лишь промелькнула в рощице лосиха.
Почудилось, примнилось… Отчего ж так больно сердцу и тревожит память смятенная, волнующая дрожь сквозь весны и ветра, и злую заметь? Он в нетерпенье ждал. И вот опять зовет тот голос – ласковый, прекрасный, как будто начал в голове звучать вполне уже отчетливо и ясно.
Парнишке показалась странной речь. Велел собрать камней в лодчонку голос. Затем сказал, что нужно пересечь одно теченье, – дальше ни на волос. И там, где трутся, замедляя путь, волна живая с мертвою волною, культи он должен слева окунуть, а после справа окатить водою.
Чудно, да, верно, голосу видней. Чуть поразмыслил парень и охотно в чёлн буроватых натаскал камней, на берегу валявшихся бессчетно. Боялся, что бортами загрести немало может лодочка водицы, и как ее, груженую, вести… Но лодку будто уносили птицы!
