– Кудай ломает в ней простого человека, делает гибкого, легкого, – пояснила Третья Хозяйка.
– Силис знает? – спросила Вторая.
– Скрываю от него, – вздохнула Эдэринка горестно. – В первый раз в жизни что-то от него скрываю… Не моя тайна. Вдруг трехликому не понравится.
Села напротив лиственницы ждать, не отрывая от дочери напряженного взора. Опомнившись, поблагодарила Хозяек: не смела держать их дольше. А глаза просили остаться – страшно было одной.
Старухи молча посоветовались о чем-то, и Третья отправила девочке мысленную стрелу. Эдэринка закрыла ладонями рот, подавляя стон: Айана пошевелилась… подняла голову… проснулась! А вместе с нею проснулись двадцатки сегодняшних вопросов и неотложных дел, сулящих удивительные открытия. Жаль только, что волшебный сон при солнечном свете показался не больше, чем сказкой.
Солнце, утро – девочка ахнула: новый день наступил! Свесив голову к земле, увидела мать и почтенных старух. Обрадовалась и одновременно сжалась в стыде.
– Какие новости? – долетел к ним ее вежливый голосок, хрипловатый от сна и смущения.
– Осторожно слезай, – велела матушка невозмутимо.
Бодрая, отлично выспавшаяся Айана цепко заскользила вниз по стволу, уже нисколько не опасаясь свалиться. Эдэринка подхватила дочь, крепко прижала к себе в полубеспамятстве, плача, целуя и обнюхивая, как звериная самка найденного детеныша.
С поздно рухнувшей жалостью девочка обвила шею матери липкими от смолы руками. Зашептала в ухо ласковые сумбурные слова, оглаживая пальцами темные круги под матушкиными глазами, осунувшееся за ночь, постаревшее лицо. И впервые со всей простой правдой донеслись до безмятежной Айаны незатейные открытия-истины, что не для нее одной существует Орто и светит солнце. Что близких людей мало – по пальцам пересчитать, и они уязвимы, как родная долина – беззащитная горсть землицы в мирах. И что матушка, одна-единственная на всю Вселенную, совсем не молода, какой всегда казалась. И даже, наверное, смертна… А она, беспечная, жестокая дочь, не бережет родную, не слушается. Только и делает, что ранит ее, будто нарочно.
Айана обулась, пряча покаянные глаза. Хозяйки обратили к ней суровые лица. Девочка послушно встала перед ними с потупленной головой, ковыряя землю носком торбазка. Эдэринка переводила взволнованный взгляд с дочки на старух, не вмешиваясь в безмолвный разговор. Вот, значит, как – Айана начала понимать мысленный язык горшечниц! Вскоре лицо непоседы жарко заполыхало, так что ринувшиеся было слезы высохли на щеках светлыми промытыми полосками. Почтенные старухи удовлетворенно кивнули, прощаясь с Эдэринкой. Повернулись как по команде и зашагали в ногу к своему колку.
Эдэринка шла за дочерью, шатаясь от усталости. Не ругала девочку. Не стала говорить, как искала ее всю долгую ночь, целую вечность… Должно быть, уже сказано Айане все, что нужно.
Они были почти уже дома, когда воздух потемнел и надулся тугой прохладой. С запада наползала, быстро увеличиваясь и нагоняя ветер, огромная туча.
* * *
Отвесные пласты дождя грузно пали на землю. Девушки босиком побежали из коровников к юртам с доильными ведрами, оскальзываясь и хохоча. «Ждали-звали меня, а как пришел – норовят спрятаться», – обидчиво думал ливень, вскипая бурунчиками пены в звонких ручьях. Но долго обижаться ему было некогда.
Земля тужилась, бродя и истекая родильными водами. Каждая ямка, расщелина, промоина, каждая щербина наполнились до краев. Влажная земная плоть, познавшая любовь неба и материнскую суть, торопилась явить миру юную жизнь. Повсюду взрастали нежные младенцы новых побегов. Все кругом двигалось, дрожало, поднималось на цыпочки, тянуло ладони кверху и дышало обновленным воздухом. В чашах цветов, пища от удовольствия, плескались Эреке-джереке. Длинные капли падали с листьев сыто и тяжко, как молоко с туесов. Жилки древесных волокон расправлялись, набухая смолистой кровью – ключами рода.
Ночи и дни сменялись то ливнем, то солнцем, отраженным в росах бесчисленными крохотными солнцами. Великий лес пел множеством птичьих горлышек. Таежный дух Бай-Байанай, счастливый радостями зеленых, шерстистых, пернатых питомцев, торжественно объезжал на великанском олене воспрянувшие владения.
Животворные потоки мягко влились в поток времен. Чьи-то зубы, когти, клювы с новой силой принялись сокрушать, рвать, жевать и проглатывать. Иногда хозяева этих зубов и клювов становились жертвой более сильных, из охотников превращались в добычу. Одни стремительно росли, старели, и, увядая, пополняли собою почву. Взамен из их созидающего праха и многоплодного тлена рождались вторые, третьи… Бесконечные числом, продолжали божественное воссоздание живых существ, перетекающее из одного в другое в едином труде сотворения земной плоти. Будто после размолвки и бурного примирения родителей, жизнь в долине ликующе зашумела, стронулась и двинулась вперед – вверх, вниз и вширь, по законам разумного бытия.
Когда пеший небесный ярус наконец иссяк водою, из-за просторной груди Большой Реки взошла радуга. Она уходила в небо высоко и круто, предвещая спокойные солнечные дни. Обретшие свежесть и цвет травы расправили листья. Цветы смыкались на ночь, храня в чашечках и купинках соцветий драгоценную влагу, а по утрам унизывались росами от корней до бутонов. Даже бородатые лишайники распышнелись на выступах скал, и никуда не годная пальчатая трава буйно взялась на солонцовых землях.
Табунщики следили за тем, чтобы лошади не переедали черного хвоща, достигшего в низких сырых местах среднего роста человека-мужчины. Не знающих меры кобылиц и жеребят могла разбить кратковременная, но злая болезнь-шатун.
А коровам хоть бы что – забредали в хвощи с головой и с утра до вечера хрустели сочными стеблями. Потом шли домой, ступая важно, сытые, тучные, с круглыми боками и распертым молоком выменем. В разные стороны топырились толстые розовые пальцы сосцов, на ходу кропя землю яркими белыми каплями.
Ветер катился по аласам, пригибая травы волна за волной, как валы на реке. Подошло сенокосное время – самое важное для народа саха. От этого времени зависит жизнь домашних животных, а значит, людей. Эленцы спешили заказать Тимиру новые сенокосные батасы-горбуши, а Силису удобные черни к ним с выглаженными выемками для пальцев и запяткой по правому боку. Правили косу оселком, затем подтачивали лезвие кремнем и совершали обряд первой прокосной дорожки, обрызгивая ее суоратом. Наперво прошлись в потных поемных местах, пока не огрубели тамошние резучие травы.
На восходе косари выпивали кумыса едва ли не по ведру и целый день ничего не ели. Лишь в ужин наедались мясом до отвала, чтобы в надсаженные мышцы вникла за ночь убывшая днем сила. Не то сдуешься к утру пустым бурдюком и вовсе не встанешь.
Нет в землях народа саха мест, какие не славились бы добрыми косарями, и в Элен их имелось в достатке. Так почему бы не посоревноваться! Любо смотреть, как сверкают на солнце слаженно взмахивающие дуги кос и, опускаясь резцами, валят траву полукругом. А то, по другому навыку, умельцы шли широко, рубя наотмашь в обе стороны. Многие старики не менее ловко и споро косили по старинке длинными костяными ножами. Больше предпочитали кость, не доверяя железу. Из плохо очищенного батаса мог выпрыгнуть вредоносный рудый дух-косец.
