Она содрогнулась, невольно вздернула руки к лицу: Тимир, без сна ворочавшийся на постели, рывком опустил ноги на пол. Обогнул жену взглядом, будто пустое место. Завозился в правом углу, где на колышках висели охотничьи и рыбачьи снасти. Повернулся с охапкой снаряжения в руках. Невидяще уставился в мису с дымно парящим мясом и проговорил с хрипотцой:
– Скажешь этим, что приведут твоего сына, будто я ушел на рыбалку.
– Куда ты? – осмелилась Урана.
– А и впрямь порыбачу. Знатно нынче крупных щук… выплыло из глубей. Скажешь, вернется, мол, не скоро. Не привыкать тебе враки плести.
Мешкая, усмехнулся люто.
– Если проговоришься кому, что родила мальчишку от сытыганского колдуна, живьем шкуру спущу. Не совсем ты, надеюсь, дура. Твоему же исчадью от болтовни не станет добра.
– Тимир…
– Был Тимир, да весь для тебя вышел. Не трясись, не уйду. Буду жить с вами в одном доме. Буду, хотя подобная жизнь для меня, сама понимаешь, пытка. Любому на моем месте не шибко понравилось бы каждый день видеть в своей юрте распутную бабу и нагулянного ею щуренка. Хорошо, что раньше узнал, не успел привыкнуть к нему… А теперь и не надо.
Домм шестого вечера. Ущербное возвращение
Семья не прощалась с Атыном. Нечисть могла подумать, что он умирает, раз прощаются-то, обрадовалась бы и забрала. Дети смирились с неизбежностью его ухода. Но куда денешь печаль?
И вот мальчик покинул родные стены. Юрта сразу будто бы опустела. Все слонялись неприкаянные, точно и впрямь кто-то умер. Дьоллох к тому же мучился зубной болью. Эмчита дала истолченный клык лесного деда, велела присыпать ноющий зуб этим порошком и приложить к щеке лоскут сырой заячьей шкуры. Парень так и сделал, но несносная боль не прекратилась.
– Бе-едный, – жалела Илинэ, гладя старшего брата по плечу. – Червяк у тебя в зубе завелся. Надо бы достать его из дупла клювом дятла.
– М-м-м, уйди! – Дьоллох выпятил щеку под повязкой, пропустил воздух сквозь зубы. Советы и утешения его только пуще раздражали.
– Может, к Атыну сходишь? Он запросто клещами зуб выдернет или почистит и серебром дырку замажет. Атын ведь девятый кузнец рода.
– Не лезь! – вспылил Дьоллох. И все-таки отправился к братишке.
Илинэ присела рядом с матушкой, скоблившей у окна испод заячьей шкуры. Лахса полюбовалась светлым лицом девочки, глазами ее нездешними, прозрачно-карими. Не выдержала, прижала голову дочери к груди:
– Луноликая моя, – сжалась на миг в боязни сглаза, плюнула влево – прочь, нежить, прочь!
– Матушка, а правду говорят, что дева Луна забрала к себе девочку, которую злая мачеха отправила ночью за водой?
– То сказка. Девочка с ведрами видна при полной луне. Сейчас-то луна в ущербе.
Лахсе сказка со злой мачехой была не по сердцу.
– А есть сказка про ущербную луну?
– Есть.
– Расскажи!
– Вот пристала, чисто репей…
Лахса думала об Атыне и не хотела отвлекаться. Но недовольно вздохнув, начала:
– Ну, слушай… Ехали чужеземцы, отец с сыном, на конях с востока в наши края. В пути старый отец помер. Перед смертью наказал сыну найти добрый аймак, поселиться в нем и взять себе девушку в жены. А выбрать ее сын должен был по двум приметам. Во-первых, если девушка, вертя ытык, держит пальцы вместе, не отставляя мизинцев, во-вторых, если мочится громко и с шапкою пены.
– Как это – с шапкою пены? – простодушно спросила Илинэ.
– В сказке так говорится, – смутилась Лахса. – Верно, старик имел в виду крупное и здоровое женское чрево, годное выносить много детей… Вот, похоронив отца, парень отправился дальше и нашел аймак, где ему понравилось. Там в одной славной семье были на выданье две девушки – родная и приемная.
Лахса резко закашлялась. Ах, что ты будешь делать с этими сказками! То сироты в них со злыми мачехами, то приемные дочери… Не затеребить бы больное!
Но Илинэ сидела спокойно. Продолженья ждала.
– К родной дочке-красавице старики относились так, будто им сквозь нее солнце светило. Приемную же, дурнушку, еле выносили. Парню поначалу тоже первая глянулась, однако не забыл отцова наказа, улучил время подсмотреть за девицами. Приметил, что красавица мочится тихо и каплями, а дурнушка с шумом и кипящею пеной. Посватался ко второй. Стали молодые жить-поживать, наплодили кучу детей. Чужеземец научил людей саха кое-чему из того, что умело его восточное племя. И сам здесь разному хорошему научился.
– А с красавицей что потом было?
– Отвергнутая дочь сказала родителям: «Постройте мне дом на сваях. Буду жить одна». Сладили ей такую юрту. Носили туда пищу, а девушка и не выходила наружу. Зимою, в Месяце кричащих коновязей, когда луна была на ущербе, заметили стариковские работники черного человека, что забирался по лестнице в дом на сваях. Во дворе у коновязи обнаружили коня пепельной масти с лысиной на лбу. А наутро красавица исчезла. Осталась ее юрта, как пустой арангас. Видно, взял себе девушку демон. С тех пор люди саха не играют свадеб при ущербной луне. Дурным знаком считается. В такое время всегда что-то не так…
Стукнула дверь. Дьоллох вернулся.
– Ну что? – кинулась к нему Илинэ. – Подлечил тебе зуб Атын?
Брат удрученно покачал головой:
– Забыл я про него.
– Про Атына забыл? – удивилась девочка.
– Про зуб. – Дьоллох покосился на Лахсу. – Уже не болит…
Подмигнул сестренке – пойдем, мол, что-то скажу. Слух у Лахсы тонкий, перестала шкуру скрести, посунулась ближе к занавеске.
– …и предупредил, чтобы мы больше к нему не приходили, – шептал Дьоллох за ровдугой. – Даже за порог Атына не выпустил.
– Почему?
– Не знаю.
Подслушивающая Лахса неловко дернулась. Полоснула острой зазубриной скребка повдоль мездры и порвала тонкую шкуру.
Вот оно, что чуяло сердце! С утра изводилось-маялось, ожидая чего-то подобного… И словно в бегучую реку погрузилась женщина во вчерашний день, о котором всю ночь передумала. Каждую мелочь из корней памяти вынула, вертела события дня так и этак, а ничегошеньки не понимала.
…Вчера Лахса хотела высказать Уране выстраданное. Не сразу, конечно, после угощения, после всего. Молвить как бы между прочим, веско, значительно, в глаза глядя, чтобы гвоздями вбились в голову кузнецовой женки горькие слова: «Ну что, Урана. Не я родила Атына с болью и кровью. Но поймешь ли, с какою болью и кровью отдираю его от себя? Будто собственной печени кусок. Ведь мальчик-то мне, Урана, больше сын, чем тебе».
Пока Лахса, держа Атына за руку, шла ко двору ковалей, запальчивость ее достигла остервенения и вскипела пузырями, как суп в забытом над огнем котелке. Пуще всего в бурливых мыслях страстно лелеялась блажь круто развернуться и бежать обратно домой. А там собраться резво, да и махнуть всей семьею подальше от Элен. Исчезнуть с глаз долой, и чтоб ни слуху ни духу… Вместо этого Лахса, еле стреножив себя, изобразила радость перед выбежавшей навстречу хозяйкой. До ушей растянула диковатую, должно быть, улыбку.
