– Теперь садись-ка сюда, лицом к стене возле двери, да в последний раз подумай, не хочешь ли сбежать, пока не поздно?
Подобные же слова молотобоец повторил, пройдя напротив к женской половине, где за ровдужной занавеской сидела невеста в зимней дорожной одежде.
Молодые ботуры поднесли высокие чороны с кумысом старейшине и багалыку. Кубки после кропления очага и сторон света, отправились в два конца по столам вкруговую. Как только закрайние гости допили остатки, жених с невестой одновременно вышли к столу. Преклонили колени перед смеющейся конской мордой.
– Крепко подумали о будущей дороге? – сурово вопросил Хорсун.
– Крепко, – кивнул головою жених.
– Крепко, – опустила невеста затрепетавшие ресницы.
Нисколько не смущаясь, Бытык выпихнул своего хозяина с Олджуной в самый дальний темный угол. Никто не называл их имен, никто на них не смотрел. Даже пищу им подавали в мелких мисах как можно незаметнее. Ели эти двое, скромно отвернувшись друг от друга и от стола. Попробуй, поешь, не снимая с рук меховых рукавиц, потея в жарких шапках и дохах!
Гости забыли о виновниках торжества. Сегодня не их день, сегодня – день рода.
Груда цельных коровьих голеней высилась перед почетными гостями. По знаку Хорсуна мужчины вынули из ножен батасы. Стройно сверкнул лес заостренных лезвий – и пошел пир! Вынутые из расколотых костей куски горячего мозга таяли во рту. Тонкая пленка матового жирка застывала на крутых краях серебряных мис. Ах, не стол это был, а широкая и привольная, как сама долина Элен, песнь мясовара Асчита! Едва ли не в четверть юрты вздымались горы курящихся белым паром коровьих и жеребячьих грудин, загорбков и окороков.
Светло-серое снаружи, чуть розоватое в разрезах, прослоенное жиром кобылье мясо было приготовлено так, как любят люди саха, – чтобы из-под зубов прыскали горячие капли сока. Нечего бояться чуток не доварить такое мясо, ведь лошади круглый год гуляют по чистым пастбищам, куда редко ступает нога человека.
Сбоку с великанских мис свешивались ворсистые и ячеистые куски рубца, толстые коровьи языки, белые и черные колбасы. Покачивались насаженные на острые палочки куски сердца, печени и почек. Даже жрецы, вскользь поглядывавшие на соблазнительные мясные блюда, пошевеливали ноздрями, с тайным вожделением вдыхая струи густого сытного духа. Впрочем, им доставало молочной и растительной пищи – прохладного суората, взбитого с ягодами керчэха, нарубленной ломтиками мороженой пенки, квашеных съедобных трав… И еда сменялась едою!
Скоро старцы, рыгая, сонно зашамкали:
– В старину богатые роды, говорят, давали полторы двадцатки обедов. Четверть их стад шагала с лугов в костер и на стол, а четверть, стегнами и вживе, уходила на подарки.
– Не калым с приданым опустошали стада и табуны, а угощение гостей…
– Да и теперь, благодарение богам, неплохо едим. Глядя на такие столы, трудно сказать, что у людей животы подвело!
Невидимые, но самые желанные гости – боги и духи – витали над свадебными столами. Им также перепало жертвенной снеди через пламя костров и очага.
Силис держал праздничное слово после Хорсуна. Обращаясь к населенному невидимой сущностью воздуху, попросил в конце речи:
– Чете помогите в их зимней дороге теплом ваших чутких, беззлобных сердец, твердынею рода кузнечного в муже, ростками во чреве красивой жены!
Силис не смотрел на Эдэринку. Жена сидела, он знал, с опущенными долу глазами. Знал также, какими мыслями занята ее голова. Эдэринка в этот миг думала об Уране. Старшая супруга кузнеца изо всех сил старалась не показать, как ей тяжко. С одеревенелой улыбкой возила ложкой в ближней мисе с взбитой похлебкой из сливок с земляникой и душистых трав. Серьги с драгоценными синими камушками подчеркивали бледность исхудалого лица, на котором не было ни злости, ни обиды, а только горькое недоумение и печаль.
Завершив речь, Силис растянул губы в кривой улыбке и сел, устало сутуля плечи.
* * *
Ранним утром, убирая невесту к главному свадебному дню, подружки пели грустную песню.
Ах, матушка дома, а дочка ушла!
Отец мой остался, а дочь далеко!
Зачем я покинула милый очаг,
который меня согревал и любил?
Зачем разлучилась я с юртой своей,
где мясо кобылье всегда на столе?
Погнавшись за мужем в безвестную даль,
живу теперь в бедном, холодном краю,
сижу в нищей юрте за скудным столом,
цежу едкий суп из костей кабарги…
Рассветное время уже не вернуть,
полдневное время несется стрелой,
закатное время мне в спину стучит,
ночное крадется, как сумрачный зверь!
Взлететь бы мне в небо, да купол без дна,
под землю уйти – не расступится дерн,
сурово следят за мной трое мужчин:
жестокий Дилга, мой сыночек и муж!
…Однажды зимою почудилось мне,
что жизнь моя – греза в начале пути,
что, спрыгнув с девичьей лежанки своей,
я долго смеялась над тягостным сном!..
Вот и сгодился шитый с оберегами и благословениями свадебный наряд, приготовленный Олджуне заботливой Модун и женщинами заставы еще семь весен назад. Подружки с песнями поднесли натазники из белой кобыльей шкуры, шерстью внутрь, окаймленные вышивкой на проймах. Три длинных шнура свисали снизу с середины, с набором ажурных пронизок, с колокольцами на концах. Переступит девушка впервые порог жениховского дома, и честная медь колокольцев радостно растрезвонит округ, что невеста девственна. Или смолчит…
Придержав вздох, Олджуна облачилась в звенящие натазники и бело-молочное платье-безрукавку со вставками цвета сосновой коры. Спереди на платье вшита фигурка человека с реющими поводьями. На спине – две фигурки с переплетенными поводьями. По подолу – хоровод, нечетное число человечков, взявшихся за руки. Без такого платья нечего и показываться новой родне. В безрукавке особый смысл. Называется она Птицей-счастьем, или Белокрылым стерхом. Считается, что счастливые крылья супружеской жизни невеста носит в своих руках. А руки ее не оголены – почти до плеч натянуты на них витые серебряные браслеты с девятью выпуклыми опоясками и мягкой ровдугой на локтевых сгибах.
Девушки накинули на Олджуну просторную доху из меха сиводушки, формой напоминающую юрту. Тут кожаные вставки на спине были в виде трех коновязей. На широких каймах разрезов блестели медные бляшки. На груди позвякивали фигурные подвески, охраняющие от липучего огня дурных глаз. Слева проступало крашенное красной охрой сердце, чтобы меж супругами не иссякала любовь.
На голове невесты закрасовалась похожая на урасу лисья шапка. В навершии пушился белый дым – маховые лебединые перья. На третий день свадьбы, став Тимиру женой, Олджуна поменяет эту шапку на другую, соболью, с кругом-солнцем и берестяным торчком сверху, подобным камельку – очагу дома. Снаряжение невесты завершилось дэйбирем с пестрым хвостом. Подружки с плачем и жалостливыми вздохами вывели во двор уходящую в чужой род.
