– Началу флота российского виват!
И в третий раз салютовали корабельные пушки, а когда началось всеобщее шумство, поднялся служилый иноземец Ван-Сведен и, сильно путаясь в словах, проникновенно обратился к сидевшим рядом с ним московитам:
– Камрады! Мы с вами цузамен
[33] строить этот самый лютчий корабль, и все видеть, что он есть совсем готовый! Отсюда он пойдёт в море, и никто не посмеет ему мешать плавать!
Ван-Сведен, залпом осушив свой немалый кубок, сел, и его тут же поддержал дьяк из Разбойного приказа:
– Верно! А то шалят казачки, какой-то там Стенька Разин разбил караван самого патриарха и дальше буйствует у берегов персидских!
– Не дадим! – выкрикнул капитан Бутлер и громогласно заявил: – И если надо, на пушечный выстрел никого не подпустим!..
А застолье шло своим чередом. Одна за другой поднимались чаши, каждый старался сказать своё, и только Бутлер больше не махал платком – по его мнению, троекратного залпа было достаточно. Мысли капитана сами собой повернулись к предстоящей морской службе, и он, встав из-за стола, неуверенной походкой пошёл к берегу. Вызвав шлюпку, он поднялся на борт «Орла», зашёл в капитанскую каюту и, обмакнув перо в чернильницу, не колеблясь, вывел на чистом листе: «Как между корабельных людей службу править», – заложив тем самым основу Морского устава России…
* * *
В Грановитой палате было жарко. Вдоль расписных стен, сидя на обитых бархатом лавках, прели в своих шубах бояре, дружно повернув сплошь бородатые лица к трону, на котором, до мелочей соблюдавший придворный чин, восседал царь Алексей Михайлович.
Бояре спесиво молчали. Однако они были осведомлены, что Тишайший бывал крутоват и однажды надрал бороду, а потом пинками вышиб из палаты несведущего в ратном деле своего тестя Милославского, когда тот вознамерился стать походным воеводой да ещё смел обещать непременную победу.
Сделал так государь по той простой причине, что слишком хорошо знал, кто сидел перед ним в Грановитой палате. Тут каждое место, занятое тем или иным боярином, точно определялось не заслугами, а древностью рода и подтверждалось записью в Разрядной книге.
Сами бояре, члены шестнадцати знатнейших фамилий, тоже отлично это знали, твёрдо держась обычаев, заведённых с деда-прадеда, и государь тому не препятствовал, хотя после Конотопа
[34] начал помалу теснить старый порядок, объявив: «В походе военном без места быть».
Вот и сегодня, выждав сколько положено, государь окинул строгим взглядом молча ждавших его слов членов Боярской думы и заговорил:
– Мы, царь Алексей, Великая и Малая Россия самодержец, желаем с вами совет держать относительно нужд государственных.
Бояре, вполне разумея важность сих слов, в знак понимания дружно закивали бородами, а царь, малую толику помолчав, продолжил:
– После Андрусова, где мы замирились с поляками, со всех четырёх украин державы нашей пока никаких военных дел нет, но нам решить следует, как долго такое продолжится и откуда какой опасности ждать.
Приличия ради бояре раздумчиво помолчали, а потом князь Трубецкой, подняв голову, заговорил первым:
– Государь, со свеями мы ещё раньше замирились, войну с поляками кончили, хан Крымский за своим Перекопом притих. А что до Сибири, так оттуда мягкую рухлядь везет и везут, так что казне прибыток немалый. Самое время нам в тишине о благочестии подумать…
– Правильно! – перебил его князь Черкасский. – Русь верою сильна, а тут от иноземцев продыху нет, везде они. Кое-кто и обычаи их перенимать начал, а то и вообще к латинянам в их пределы норовит податься…
Намёк на сына Ордын-Нащокина
[35], сбежавшего было на запад и недавно возвернушегося оттуда ни с чем, был всем ясен. Царь, резко повернув голову, гневно посмотрел на князя, отчего тот враз осёкся, и тогда, уже после него, весьма расудительно сказал Шереметев:
– Не об иноземцах речь. Они, ясное дело, люди нужные. Опять же, через них армия у нас после конотопской конфузии другая стала. Вот только война – дело затратное. Повременить надо, а то ведь Медный бунт
[36] едва утишили…
Напоминание про Медный бунт вызвало волнение в палате, и поскольку желательность мира была высказана достаточно ясно, бояре заговорили о другом. Начал князь Голицын и, перекрывая шум, заявил:
– По первости казачков след укоротить. Какой-то там их атаман Стенька Разин
[37] открыто разбойничать начал…
– На казачков нынче укорот найден, – заверил Голицына сам государь. – В Дединове корабль военный спустили, он уже поплыл в Астрахань, да и воевода тамошний уведомил, что воровской казак Стенька Разин со своей ватагой на двадцати стругах в Хвалынское море подался.
Бояре дружно закивали головами, соглашаясь с царём, и только боярин Салтыков сокрушённо вздохнул:
– Сей вор Стенька на патриарший караван напасть осмелился, а это…
Боярин не договорил, но все уяснили, что он напомнил об опальном патриархе Никоне
[38], который затеял на Московском соборе
[39] исправление церковных книг, а потом через непомерную гордыню был лишён патриаршества.
К чему привели деяния Никона, было известно, однако боярин Пронский не удержался и, важно задрав бороду, изрёк:
