Мишель де Граммон насвистывал какой-то легкомысленный мотивчик. Но под внешней беззаботностью, предназначенной для едущих позади корсаров, скрывалось лихорадочное возбуждение. Лицо капитана пряталось в тени под шляпой, но глаза сверкали остро отточенной сталью – он оценивал обстановку у ворот Сантьяго. Из защитного облачения на нем была только кираса; остальные натянули на себя куртки из толстой бычьей кожи, выделанной особым способом. На Мейне испанцы отказались от тяжелых доспехов из-за жары, им вполне хватало кожаных курток, потому что стрелы индейцев их не пробивали; кирасы и шлемы надевали только офицеры – идальго не то чтобы сильно дорожили жизнями, но форс для них был превыше всего.
Ворота охраняли всего три солдата и офицер. Они поняли свою трагическую ошибку лишь тогда, когда всадники оказались совсем рядом, так что корсарам не пришлось упражняться в знании испанского языка. Стражники спокойно смотрели на приближающийся отряд, ведь они проводили его утром. Солдаты сидели в тени, а их мушкеты были составлены в козлы. Под шляпами, исполнявшими роль зонтиков в жарком климате Южной Америки, лиц корсаров видно не было, поэтому они подъехали к воротам почти вплотную.
Сверкнула сталь, и солдаты пали, не успев даже подать сигнал об опасности. Лишь с офицером пришлось немного повозиться. В отличие от своих подчиненных, одетых в обычные кафтаны, гордый идальго был облачен в кирасу и шлем-морион. Поэтому де Граммон не стал мудрствовать лукаво, ведь убить опытного вояку, тем более в защитном облачении, непросто, а прыгнул на него из седла, как коршун на цыпленка. Конечно, можно было застрелить испанца из пистолета, но выстрел всполошил бы стражу на стене и на башнях, поэтому корсар орудовал ножом. Офицер все-таки умудрился вывернуться, но острый клинок де Граммона вспорол ему горло прежде, чем он смог что-либо сделать.
Мишель и его люди бросились к башням и ступенькам, ведущим на стену. Теперь нужно убрать стрелков, которые могли скрываться в башнях, а самое главное – не дать испанцам возможности пустить в ход орудия. В каждую башню капитан направил по одному корсару – из самых опытных вояк, превосходно владеющих холодным оружием, а сам поднялся на стену.
Увы, канониров не удалось застать врасплох. Видимо, жизнь приучила их всегда быть настороже. Они внимательно следили за зарослями и дорогой, но появление корсаров на стене оказалось для них неожиданностью. Тем не менее один из них успел все-таки разрядить свой пистолет в матроса из команды Мишеля, но лишь слегка ранил его. А затем корсары смели канониров со стены, как вихрь сухую листву. Мишель де Граммон не сомневался, что в городе услышали выстрел; он лишь надеялся, что ему не придадут особого значения. Он достал из сумки кусок красной ткани и помахал им. Это был знак, что путь открыт.
Заросли ожили, и четыре сотни корсаров и буканьеров ринулись к городу. Пушки на стенах молчали, но худшие опасения Мишеля де Граммона все-таки сбылись. Звук выстрела возле ворот всполошил испанцев, и губернатор, любовавшийся учениями на площади, послал полсотни кавалеристов прояснить обстановку. Едва пираты ворвались в город, как на широкой улице показался отряд всадников, сверкающих хорошо начищенными шлемами и кирасами.
– Буканьеры – вперед! – зычно скомандовал Тим Фалькон. – Стрельба поочередно, плутонгами, по двадцать человек! Пли!
До ворот добрались еще не все; матросы в беге не были сильны, и первыми к городу прибежали вольные охотники. Громыхнули мушкеты, и буканьеров, а также немногочисленных корсаров окутало пороховым дымом. Скачущие впереди всадники очутились на земле, закричали раненые, дико заржали лошади, раздались ругательства, проклятья, слова команд, и кавалеристы пришпорили лошадей, стараясь побыстрее оказаться в гуще врагов, чтобы затоптать их копытами и изрубить на куски. Испанский командир не видел всех пиратов, а небольшая кучка стрелков его не особо впечатлила.
Но буканьеры не прекращали стрелять. Залпы следовали один за другим почти без перерывов. Пока одни стреляли, другие перезаряжали свои чудовищные ружья, пуля из которых валила на бегу самого громадного быка.
– Цельтесь по лошадям! – снова прозвучала команда Тима Фалькона; он видел, что, несмотря на потери, испанцы упрямо скачут вперед.
Опять ударил залп, и тяжелые пули сразили около десятка лошадей. Среди всадников началась страшная мешанина; улица, хоть и широкая, ограничивала маневр, а раненые лошади, которые бились в конвульсиях, мешали скачущим позади.
Наконец, не выдержав убийственного огня, немногочисленные оставшиеся в живых испанцы развернули коней и умчались обратно на площадь, где уже строились в боевые порядки солдаты. За ними с диким ревом понеслась лавина пиратов. Вырвавшись на площадь, они налетели на испанцев как ураган, и началась беспощадная рубка. Вскоре все было кончено. Многих солдат убили, некоторые бежали, а другие сдались в плен…
Ближе к вечеру из ворот выполз похожий на сытого удава караван, состоявший из тяжело нагруженных мулов, пленных испанских идальго и веселых, шумных пиратов. Индейский вождь не обманул – в городе скопилось ценностей, по самым скромным прикидкам, на сумму более трехсот тысяч пиастров. Идальго, среди которых был и незадачливый губернатор, пираты прихватили с собой, надеясь на богатый выкуп, так что сумма награбленного должна была значительно вырасти…
Конуко не отходил от Тима Фалькона ни на шаг. Он оказался умелым бойцом. Подогреваемый ненавистью, аравак дрался как тигр. Будь его воля, он вырезал бы всех испанцев до ноги. А когда они сдались, Конуко потащил Тимка за собой.
Богатый дом, куда вождь привел Тимка, принадлежал хозяину большой асьенды, который из соображений безопасности жил в городе. Плантатор как раз собирался бежать. Вещи и ценности уже были уложены в телегу, запряженную мулами, а испанец, вооруженный до зубов, нес маленького мальчика и тащил за руку женщину необычайной красоты. Она принадлежала к племени гуахиро, представители которого отличались приятным, почти европейским обликом, за исключением цвета кожи, и была очень похожа на испанку.
– Тариана! – вскричал индеец.
Дикая ярость исказила черты его лица, и он вихрем бросился на плантатора, сжимая в руках мачете. Испанец растерялся, и это стоило ему жизни. Сверкнул клинок, и голова плантатора слетела с плеч; Тимко невольно поежился – он не ожидал такой силы от человека со столь незавидными физическими кондициями. Ребенок упал рядом со своим отцом и заплакал. Индианка бросилась к нему и подхватила дитя на руки.
Конуко строго о чем-то спросил, и Тариана нехотя кивнула. На ее лице отразилась гамма чувств: счастье от освобождения из рабства, радость встречи с отцом и страх. Вот только чего она боялась, Тимко поначалу не догадался.
Объяснение пришло очень быстро. Вождь неожиданно вырвал ребенка из рук Тарианы, с брезгливым выражением на лице бросил его на труп отца и поднял мачете с намерением разрубить малыша пополам. Вскричав, как раненая чайка, женщина накрыла собой дитя и принялась скороговоркой причитать на своем языке. Тимко, конечно, ничего не понял из ее речей, но одно уяснил точно: она просила отца не убивать ребенка. Но Конуко был неумолим. Он оторвал ее от малыша и отшвырнул в сторону. Тариана больше не сопротивлялась; она села, закрыла лицо руками, и ее плач, похожий на вой зверя, поднялся к поблекшему от зноя небу. Вождь опять примерился… Но тут его мачете столкнулось с клинком Тимковой сабли.
